Земля обетованная - Владислав Реймонт

Она замолчала и, так как цинковые крыши ослепительно блестели на солнце, заслонила окно бледно-зеленой шелковой ширмочкой с изображением золотых птиц и деревьев.

Еще некоторое время она сидела молча, повернув к нему голову, залитую призрачным золотисто-зеленым светом, и наконец, понизив голос, спросила:

— Вы знаете Меланию Грюншпан? — Фамилию она произнесла с оттенком брезгливости.

— Встречался с ней в обществе, но знаю мало.

— Жалко! — прошептала она и с величественным видом прошлась несколько раз по комнате.

Постояла у двери в кабинет сына, прислушиваясь к доносившимся оттуда приглушенным голосам. Потом устремила взгляд на залитую палящим солнцем, грохочущую улицу.

Кароль с любопытством наблюдал за ее поистине царственными движениями и, хотя в полумраке комнаты не мог разглядеть ее лица, догадывался, что оно выражает беспокойство.

— А вам известно, что панна Меля влюблена в Мечека? — напрямик спросила она.

— Что-то такое слышал, но не придавал значения. Значит, в городе уже судачат об этом! Но ведь это просто неприлично! — прибавила она громче.

— Разрешите, я поясню. Говорят, любовь взаимная, и пророчат скорую свадьбу.

— Пока я жива, этому не бывать! — прерывающимся от волнения голосом воскликнула она. — Я никогда не допущу, чтобы мой сын женился на какой-то Грюншпан!

Ее карие глаза потемнели и приобрели медный оттенок, а красивое гордое лицо пылало гневом.

— У панны Мели репутация благовоспитанной умной барышни, к тому же она очень богата и хороша собой…

— Это неважно. Она — еврейка, и этим все сказано! — прошептала она с нескрываемым презрением и ненавистью.

— Ну и что с того? Ведь она любит вашего сына и любима им, значит, ни о каком неравенстве речи нет, — сказал он. Его раздражала и вместе забавляла ее нетерпимость.

— Мой сын волен влюбляться в кого угодно, даже в еврейку, но породниться с чуждой, враждебной нам расой не имеет права.

— Позвольте с вами не согласиться!

— Тогда почему же вы сами женитесь на Анке, а не на лодзинской еврейке или немке?

— По той простой причине, что ни еврейка, ни немка не нравится мне настолько, чтобы жениться. Но если бы это было так, я ни минуты не колебался бы. Я не признаю расовых и кастовых предрассудков и считаю это пережитком прошлого, — совершенно серьезно сказал он.

— Ослепленные страстью, вы не желаете ничего знать. Не желаете думать о завтрашнем дне, о своих будущих детях, о судьбе целых поколений, — заломив в отчаянии руки, говорила она с возмущением и горечью.

— Почему вы так считаете? — спросил он и посмотрел на часы.

— Иначе вы не допускали бы, чтобы еврейки становились матерями ваших детей, иначе вы испытывали бы к ним отвращение и понимали, что это совершенно чуждые нам женщины. Они исповедуют другую религию, у них нет ни моральных устоев, ни чувства патриотизма, наконец, они лишены самой обыкновенной женственности. Бездушные и кичливые, они безнравственно торгуют своей красотой. Это куклы, которыми движут низменные инстинкты. Женщины без прошлого и без идеалов.

Боровецкий встал: этот разговор смешил и одновременно сердил его.

— Пан Кароль, у меня к вам большая просьба: поговорите с Мечеком, объясните ему всю несообразность этого шага. Я знаю, он считается с вашим мнением и, может, как родственника, скорей послушается вас. Поймите, я без содрогания не могу подумать, что дочь какого-то корчмаря, презренного афериста будет хозяйничать тут, где все напоминает о четырехвековой истории нашего рода. Что сказали бы они на это! — с горечью вскричала она, широким жестом указывая на портреты сенаторов и рыцарей, которые золотыми пятнами мерцали в темноте.

Боровецкий язвительно усмехнулся и, дотронувшись до заржавелых доспехов в простенке между окнами, решительно и твердо сказал:

— Мертвецы! Археологическим экспонатам место в музеях. В жизни некогда заниматься призраками.

— Вы все подвергаете осмеянию! Прошлое для вас тоже предмет насмешек. Вы запродали душу золотому тельцу! Традиция, по-вашему, мертва, благородство — условность, добродетель — нелепый, достойный сожаления предрассудок.

— Нет, это не так, просто в теперешней жизни они ни к чему. Ну какое отношение к сбыту ситца имеет знатное происхождение? И разве кредит для строительства фабрики я получаю благодаря именитым предкам? Его дают мне евреи, а не воеводы. И вообще, традиции и тому подобный хлам — это балласт; он, как заноза, мешает быстрой ходьбе. Современный человек, если он не хочет попасть в кабалу, должен освободиться от всяческих уз, порвать с прошлым, забыть о благородстве и прочих условностях, ибо это только ослабляет волю, лишает сил в борьбе с противником, который страшен тем, что ему одинаково чужды такие понятия, как совесть и традиция. Он сам олицетворяет свое прошлое, настоящее и будущее, цель и средство для ее достижения.

— Нет, нет! Но оставим этот разговор. Может, вы и правы, но я все равно никогда с вами не соглашусь. Панна Меля написала Мечеку письмо из Италии. Прочтите его — это не бестактно с моей стороны, поскольку там есть несколько строк для меня.

В длинном письме, написанном ровным убористым почерком деловых бумаг, Меля с несколько аффектированной восторженностью делилась своими впечатлениями об Италии. Но там, где она писала о себе, о доме, о близком свидании с Высоцким, оно было проникнуто неподдельной нежностью, которая выдавала затаенную любовь и тоску.

— Очень хорошее письмо!

— Банальное и до смешного восторженное. И ничего оригинального — все почерпнуто из Бедекера. Она просто интересничает.

Тут в комнату стремительно вошел Высоцкий, — бледный, усталый, с галстуком на боку и растрепанными волосами.

Он стал оправдываться, что не мог прийти раньше, но тотчас снова исчез: его вызвали по телефону на фабрику к рабочему, которому размозжило машиной руку.

Боровецкий тоже собрался уходить.

— Сделайте то, о чем я вас просила, — сказала она, крепко пожимая ему руку.

— Сперва я должен сам убедиться, как обстоит дело. Может, ваши опасения напрасны.

— Дай-то Бог, чтобы это было так! Когда мы увидимся?

— Через две недели приедет Анка, и я сразу же приведу ее к вам.

— А на именинах Травинской в воскресенье вы будете?

— Непременно.

Она пошла проводить его, но, открыв дверь в приемную сына, отшатнулась и позвонила прислуге.

— Марыся, открой окно, пусть проветрится! Я проведу вас другим ходом.

И повела его через анфиладу полутемных комнат со спущенными шторами, со старинной мебелью и выцветшими, местами порванными гобеленами, с портретами и картинами на исторические сюжеты по стенам. Тут было мрачно и уныло, как в монастыре.

«Сумасшедшая!» — думал Кароль, шагая по Пиотрковской улице. И все же он сочувствовал Высоцкой и во многом с ней соглашался.

Жара усилилась. Над Лодзью огромным серым балдахином висел дым, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь него, заливали город нестерпимым зноем.

По тротуарам медленно плелись пешеходы, лошади стояли понуря головы, движение стало менее оживленным, в лавках тоже царило затишье, только фабрики гудели с неослабной силой, изрыгая дым и выплескивая в канавы разноцветные стоки, словно это был пот, которым истекали вконец измученные живые существа.

Изнемогая от жары, Боровецкий зашел в кондитерскую выпить оранжад.

Там было прохладно и безлюдно, только на веранде под полотняным навесом сидел Мышковский. Он поднял на Боровецкого тяжелый сонный взгляд.

— Ну и жарища! — сказал он, протягивая Боровецкому потную руку.

— Этого следовало ожидать!

— Хорошо бы за городом пивка выпить. Одному неохота ехать, а вдвоем было бы веселей.

— Разве что в воскресенье, а сейчас мне некогда.

— Не везет мне да и только! Сижу тут уже шестой час и никого не могу соблазнить. Заходил Мориц — отговорился делами. Этот фат Козловский тоже отказался, каналья. Что прикажете делать в такую жару да еще в одиночестве? — У него был такой жалостливый голос, что Боровецкий невольно рассмеялся.

— Вам смешно, а я изнемогаю от жары и умираю от скуки.

— А почему бы вам не вздремнуть?

— Я и так проспал тридцать часов подряд, больше не могу! Даже поссориться не с кем! Как, вы уже уходите? Пришлите ко мне кого-нибудь, хотя бы Леона Кона. Его местечковые манеры всегда меня выводят из себя, а сегодня это как раз то, что надо.

— А на фабрику вы не идете?

— А зачем? Деньги у меня пока есть, кредит тоже еще не исчерпан, можно и подождать. Порцию мороженого — шестую! — крикнул он кельнеру, а когда Кароль вышел, откинулся на спинку стула и сквозь плющ, отгораживающий кафе от улицы, сонным взглядом уставился на извозчичьих лошадей, которые безостановочно взмахивали хвостами, отгоняя мух.