Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Книги перестали сжигать на кострах. Прекратились преследования и казни.

Искупив свою вину очищением, печатная индустрия, хромая, неуверенно и робко двинулась дальше, не считая Николя Жансона, который по-прежнему процветал.

Шрифт его был настолько красив, что Венделин не мог отделаться от мысли, что конкурент подбирает текст, который отличался бы величественной красотой, достойной быть им напечатанной. После него, после его римской и греческой ротонды[153] всем остальным ничего не оставалось, кроме как подражать ему.

И публиковать то, что не осмеливался печатать Жансон.

Венделин решил обсудить свои проблемы с невесткой. Если Паола, отличавшаяся недюжинной проницательностью и хладнокровием, сочтет разумным решение опубликовать Катулла, тогда он будет считать, что заручился благословением самого Иоганна.

Он принес ей несколько страниц гранок с поэмами о воробьях и стихами о поцелуях. Хотя самые непристойные пассажи он взять с собой не осмелился, его охватило смущение, когда он смотрел, как она читает интимные строки. Венделин стоял молча, чувствуя дрожь в коленях в ожидании ее вердикта.

Она быстро пробежала страницы глазами и повернулась к нему.

– Это не в моем вкусе, но продаваться они будут хорошо. Люссиета знает, что ты пришел ко мне?

Вместо ответа он понурил голову.

– Так я и думала. И лучше ничего ей не говори. Кстати, раз уж ты здесь, я хотела бы обсудить с тобой кое-что.

Но Венделина захлестнуло чувство вины за каждую минуту, проведенную тайком в ее обществе, поэтому он извинился перед ней и выскочил за дверь, на прощание благодарно пожав ей руку. Он поспешил прочь, надеясь, что никто его не заметил. Но если Люссиета сейчас смотрит в окошко… Он надеялся, что она еще не вернулась с Риальто. Хотя иногда подчеркнутая общительность супруги вызывала у него в душе легкие сомнения и даже недовольство. Она настаивала на том, чтобы ежедневно бывать на Риальто, уверяя, что ходит туда для того, чтобы выбрать самое лучшее и запастись тем, что она называла «очередной порцией новостей», но Венделин был уверен, что у нее были на то и другие, не столь явные причины.

В тот же день он написал падре Пио:

…я слишком долго колебался и взвешивал. Я начинаю опасаться, что Жансон украдет у меня и эту идею. Если он так поступит, то, встретив его на улице, я, пожалуй, не смогу удержаться и разобью ему нос. Но знаете что – он никогда не выходит наружу. Насколько мне известно, я еще ни разу не сталкивался с ним на улице, хотя теперь мне требуется в три раза больше времени, чтобы пересечь город из конца в конец. А все потому, что я встречаю массу людей, которых должен приветствовать и успокоить (у венецианцев вечно случаются какие-нибудь беды) или поздравить и похвалить (они вечно только что купили что-нибудь очень красивое). Словом, всех своих знакомых я вижу по крайней мере дважды в неделю, но с Жансоном еще не встречался ни разу.

Но, падре, я не верю, что Вы написали мне только затем, чтобы в очередной раз выслушивать мои стенания по поводу Жансона… Вы хотите знать, как я намерен поступить с Катуллом. Признаюсь Вам, что именно сейчас, когда я склоняюсь к мысли о том, что должен все-таки опубликовать его стихи, я с особенной остротой ощущаю утрату своего брата. Я был бы рад услышать его голос и выслушать его предостережения.

Но, откровенно говоря, думаю, что я уже принял решение. Даже если бы Иоганн посоветовал бы мне не делать этого, я все равно напечатаю Катулла.

Вот оно, мое решение. И Вы первым узнаете о нем, даже раньше моей жены.

Глава девятая

…Нет, чуть свет побегу по книжным лавкам.

Венецианцы любят песни; причем они обязательно должны быть чуточку злокозненными или хотя бы едкими, как запах черного канала в летний полдень. Им нравятся маленькие диалоги между матерями и развитыми не по годам дочерьми, обреченными коротать век в монастыре, как и скандалы незаконных любовниц с наглыми слугами или же собственными тупоумными мужьями. Венецианцы поют так много и часто, что государству пришлось запретить пение в определенные часы. Но, даже воздерживаясь от своих мелодичных завываний, горожане прогревали глотки кошачьим мурлыканьем.

Фелис однажды заявил Венделину:

– Венецианцы не настолько несчастны, чтобы породить собственного великого поэта. Если же их одолевают поэтические томления, они просят Беллини выразить их на холсте, чтобы на них можно было смотреть. Катулл словами делает то, что Беллини делает краской. Ecco – он им понравится.

Венделин согласно кивнул. Он успел убедиться в этом на собственном опыте. Абстрактная эрудиция венецианцев не привлекала – им нужны были истории как можно более краткие и пикантные, и чем больше в них будет привидений, тем лучше, совсем как в тех, что приносит с рынка его супруга. Он представил себе, как они слушают их, удобно устроившись на диванах или подремывая над книгой; совершая воображаемые вояжи и пускаясь в головокружительные любовные авантюры, не прилагая к тому особых усилий помимо тех, которые требуются для того, чтобы перевернуть очередную страницу.

– Ты ничем не рискуешь, – убеждал его Фелис. – Катулл – это то, что им сейчас нужно. Собственно говоря, он уже запаздывает. Так что ты испытаешь облегчение, когда он вновь родится на свет.

Как только он окончательно решил, что напечатает Катулла, – через много недель после начала работы над манускриптом, после того, как поручил Скуарцафико написать предисловие, а Бруно – отредактировать его, – только тогда Венделин испытал настоящий страх. Только увидев, как его люди приступили к печати книги, он понял, что это происходит на самом деле. Но и тогда, пока он смотрел на первые оттиски страниц, все происходящее казалось ему сном. Он как будто видел себя со стороны, склоняющимся над фолиантом, чтобы внимательно рассмотреть его. «Взгляните на меня, – хотелось ему сказать, – перед вами человек, который опубликует поэмы Катулла».

В последний момент он решил сгладить шок, который они вызовут, и одним махом убить двух зайцев, обезопасив свои вложения. Он счел необходимым добавить в книгу стихи еще двух римских поэтов, пользующихся большей известностью: Проперция и Тибулла. Оба были знамениты, обоих разобрали на цитаты, причем настолько подробно, что они выглядели почти респектабельными, пусть даже стихи их были такими не всегда. Вот, к примеру, сам Джованни Беллини начертал строку из Проперция на одном из своих cartello[154] под очередной Pieta.