Миф о вечной империи и Третий рейх - Андрей Васильченко

Немецкая нация получила такой тяжелый урок, какого не было еще ни у одного народа. Воистину этот горький опыт ведет не к успокоению, а озлоблению сознания, к ожесточенным и холодным чувствам, которые толкают к действию. В Германии революционные и консервативные идеи соприкасаются, пересекаются, взаимно проникают друг в друга. В Германии пролетарские классовые идеи все еще проникают в массы, позволяя им надеяться на Интернационал. Но в Германии консервативное протестное движение вздымается и как идея надвременного сохранения, и как вновь назревающая революция. Для этих двух идей не нашлось бы места на земле, и осталась бы только одна идея, которая уничтожила другую, если бы консерваторы не противопоставили революционной одержимости умственное превосходство. Консервативно мыслящим людям хватило политического самообладания, дабы признать, что при соответствующих предпосылках можно достигнуть консервативных целей даже революционными методами. В то время как революция лишь вынуждена непроизвольно переходить в консерватизм, консерватизм воспринимает революцию непосредственно, чтобы через нее (и благодаря ей) сохранить жизнь: жизнь в Европе, жизнь в Германии. У сраженных народов консервативное протестное движение не может иметь другого смысла, кроме как признание истины: даже после жутких потрясений возможно продолжение жизни. Революционер запоздало узнает, что имеется другая жизнь, не та, которая рисовалась его революционными доктринами. Он узнает, что это единственно возможная жизнь, на которой базируются условия жизни на земле, люди и народы, что ее природа всегда будет консервативной.

Народы сами хотят этой консервативности. А если не получают ее, то предпочитают довольствоваться эрзацем из демократической конъюнктуры и оппортунизма. Однако эта подмена лишь на время. Этот самообман достаточно слаб и сомнителен. Это точно такой же эрзац, как и реакционность, которая воспринимает любые проблемы поверхностно и дает иллюзию их преодоления, на самом деле не решая их. Как одна иллюзия, так и другая могут погубить народ. Но консервативность, присущая народу, всегда означает утверждение в мире. Это политическое искусство утверждать народ как нацию. Утверждать в зависимости от международного положения, в котором находится эта нация.

Сейчас часто сталкиваешься с повсеместным недоразумением, когда «консервативное» путают с «реакционным», не видя между этими понятиями больших противоречий, Но консерватор должен выдвинуться вперед, чтобы все поняли, как он выглядит.

Прежде всего, он должен ответить (и чем быстрее, тем лучше) на вопрос:

Что является консервативным?

Немецкий метафизик говорил: «Консервативной для меня является способность все больше и больше откапывать в нас то, что является вечным».

Это отнюдь не поверхностное мнение политизированных личностей: не партийно-политическое суждение, которое демонстрирует в прессе свои принципы, выбирает в парламентах хитрую тактику, в кабинетах идет на выгодные компромиссы. Но в то же время мы не намереваемся вести речь только о поверхностных воззрениях улиц, демонстраций, акций протеста с их традиционной демагогией.

Путаница в политических понятиях является всего лишь выражением беспорядка в нашей жизни. Мы путаем демократию с демагогией, аристократию с олигархией, федерализм с партикуляризмом, единство с централизмом, свободу с либерализмом, «благоразумие» с рассудительностью, монархию с суверенным руководством, нацию с массами. Схожим образом мы путаем консервативную идею с ее выродившейся политической формой. Мы путаем консерватизм с реакцией. Этому заблуждению более ста лет. Это заблуждение существует с тех времен, когда консерватизм сам откликнулся на собственный же призыв стать обскурантистским движением, а европейские государственные деятели стали высказывать от его имени идеи, которые стражи порядка тут же деформировали. Они превратили консерватизм в карикатурного жандарма, казака с нагайкой, в полицейского, который приходит для того, чтобы взыскать с человека его гражданский долг. Эта реакционность повсюду использовала силу, чтобы подменить явно не достававшую ей духовность. Так происходило в Австрии, когда стареющая империя стала блеклой идеей, цветом и морщинами меттерниховского лика, но все равно стремилась сохранить свой престиж, на который не имела никакого права. Так происходило во Франции времен Реставрации, когда у Полиньяка была лишь одна политическая забота — как бы искоренить все новореволюционные устремления. Не важно, подразумеваем ли мы секту Сен-Симона, которая из утопии создала религию, а ее адепты устраивали в латинском квартале свои ребяческие богослужения, или же имеем в виду более опасные «реформистские банкеты», которые проложили путь на баррикады. В России это делало Третье Отделение и антинигилистская бюрократия, которая, ссылая студентов в Сибирь, возводила их в ранг мучеников. Вероятно, то же самое, хотя и в меньшей степени, можно было наблюдать в Пруссии, которая как реакционное государство оставалась консервативно организованным построением. Но ни до, ни после потрясающего года она не заслужила репутации самого ужасного порождения реакции.

Консервативная идея базируется на власти, а не на силе. Обыкновение путать силу и власть в конце концов приводит к невольной привычке не делать никакого различия между консерватизмом и реакцией. Силу применяют реакционеры, ее используют революционеры. В этом они находят точку соприкосновения. Реакционеры нуждаются в силе и злоупотребляют ей как единственным средством сохранения власти, когда их банальная мудрость подходит к концу. Революционеры стремятся захватить власть, которая для них является силой хотя бы потому, что они не понимают, как ее применить. Их власть является узурпацией, незаконным притязанием. Консерватизм же, напротив, стремится получить власть; власть, которая достается ему не откуда-то извне, а приходит изнутри. Эта власть выше людей, народов, сословий, привычек и общественных учреждений, из коих она создает фундамент консолидирующей идеи, которая передается по сверхличностному праву и обладает надвременным вечным значением.

Эта власть могла бы быть чисто духовным служением, если бы она не была вынуждена считаться с человеческим несовершенством. Только опыт научил консерватизм политическому общению с людьми и народами. Он сохранял сословия, обычаи, общественные учреждения, дабы власть была превыше их. Консерватизм отдает себе отчет о сроке существования вещей. Ибо он закон, который управляет миром, игнорируя скоротечные изменения. Реакционная идея также признает этот закон. Однако она превращает его в обыкновение, которому соответствуют внешние формы. Она жаждет, чтобы они никогда не кончались. Революционные идеи вообще не обращают внимания на подобные вещи. В качестве мирового принципа они признают мнимый закон катастрофы. Консерватизм знает, что имеются вещи, которые всегда останутся таковыми же, Это человеческие дела: духовность, половое влечение, экономические и государственные вопросы. Величайшими фактами в истории человечества остаются любовь, ненависть, голод, которые делают людей изобретательными, манящий риск, предприимчивость, открытия, столкновения с другими людьми и народами, торговля и конкуренция, воля, честолюбие, инстинкт власти. Над всеми этим преходящими переменами царит надвременное постоянство, которое включает их в себя, подобно тому, как пространство включает в себя время.

Саму консервативную идею можно понять только через пространство. Пространство стоит выше всего. Время предполагает наличие пространства. Лишь в пространстве время начинает свой ход. И было бы нелепо представлять, что, наоборот, время было отправной точкой пространства. Пространство самодостаточно. Оно является божественным явлением. Время же, наоборот, является подначальным. Оно земное, оно человеческое, даже слишком человеческое. Консерватизм является совершенной идей в политическом пространстве. Мы всегда можем сохранить то, что является пространственным, но никогда то, что является временным. Вещи изначально и навсегда возникают в пространстве. Во времени эти вещи лишь развиваются, становясь преходящими и мимолетными. Пространство «остается». Время «убегает». И только в пространстве, где возможно начало вещей, мыслимо повторное воссоединение, которое гарантирует логику развития событий. Напротив, во времени мы можем представлять себе «прогресс», который как временное явление никогда не рассчитан надолго, скорее уж он обрывается катастрофами, крушениями, катаклизмами и потрясениями, после которых вновь остается только пространство. В этом пространстве вновь возникают вещи. Во времени они истлевают. И только тогда, когда время поднимается до уровня пространства, когда оно не будет «надрываться», но через себя и благодаря ценностям, которое оно создает, увидит, что они величественнее, чем оно само, время перейдет в пережившее их пространство. В пространстве, включающем в себя проходящее время, можно добиться того, что мы привыкли называть человеческим бессмертием.