Оно. Том 2. Воссоединение - Кинг Стивен

– Ма-а-альчишки, ко-о-оторые с-сделали э-это… – начал Билл.

– Нечего тебе со мной говорить! – завизжала миссис Каспбрэк. – Не смей мне что-то говорить! Я сказала, ваши с ним пути разошлись! Навсегда!

Потом в комнату ожидания вбежал интерн и сказал матери Эдди, что она должна успокоиться или ей придется покинуть больницу. Клоун начал таять, исчезать и при этом меняться. Эдди увидел прокаженного, мумию, птицу; он увидел и оборотня, и вампира с зубами – бритвенными лезвиями, торчащими в разные стороны, как зеркала в зеркальном лабиринте в ярмарочном парке аттракционов; он увидел Франкенштейна, какую-то тварь, мясистую и похожую на моллюска, открывающего и закрывающего пасть; он увидел десяток других страшных монстров, сотню. Но аккурат перед тем как клоун исчез окончательно, он увидел самое жуткое: лицо своей матери.

«Нет! – попытался он закричать. – Нет! Нет! Это не она! Это не моя мать!»

Никто не оглянулся. Никто не услышал. И на грани пробуждения, с ужасом, от которого его бросило сначала в жар, а потом в холод, он понял, что никто и не мог услышать. Он умер. Оно убило его, и он умер. Стал призраком.

6

От горько-сладкого триумфа, который испытала Соня Каспбрэк, отвадив так называемых друзей Эдди, не осталось и следа, едва на следующий день, 21 июля, она вошла в отдельную палату Эдди. Она не могла сказать, почему такое случилось с ощущением триумфа, или почему ощущение это вдруг сменилось безотчетным страхом; наверное, дело было в бледном лице ее сына, на котором не отражались ни боль, ни тревога. Нет, такого выражения у него она еще не видела. На нем читалась проницательность. Проницательность, и настороженность, и решимость.

Столкновение между друзьями Эдди и его матерью произошло не в комнате ожидания, как приснилось мальчику; она знала, что они придут – «друзья» Эдди, которые, вероятно, учили его курить, несмотря на астму, «друзья», оказывающие на него такое тлетворное влияние, что он, приходя вечером домой, мог говорить только о них, «друзья», из-за которых ему сломали руку. Она высказала все это своей соседке, миссис Ван Претт. «Пришла пора выложить на стол несколько карт», – сурово заявила миссис Каспбрэк. Миссис Ван Претт мучилась от какого-то кожного заболевания и практически всегда с жаром, даже подобострастно, соглашалась со всем, что говорила миссис Каспбрэк, но в этом случае совершила безрассудный поступок – возразила.

– Мне кажется, вам надо радоваться тому, что у него появились друзья, – ответила ей миссис Ван Претт, когда они развешивали выстиранное белье в прохладе раннего утра перед работой. Происходило все это в первую неделю июля. – И для него меньше опасности, если он гуляет с другими детьми, миссис Каспбрэк, или вы так не думаете? Учитывая, что творится в этом городе, все эти убийства бедных детей?

На это миссис Каспбрэк только сердито фыркнула (собственно, не смогла найтись с адекватной словесной репликой, хотя потом придумала десятки, некоторые били не в бровь, а в глаз), но когда вечером того же дня миссис Ван Претт позвонила ей, и голос звучал озабоченно, чтобы спросить, пойдет ли она с ней, как и обычно, поиграть в бинго, миссис Каспбрэк холодно ответила, что в этот вечер ей хочется побыть дома и дать отдых ногам.

Что ж, она надеялась, что теперь миссис Ван Претт довольна. Она надеялась, что теперь миссис Ван Претт знает: в это лето в Дерри маньяк, убивающий детей и младенцев, не единственная опасность. Ее сын лежал на ложе боли в Городской больнице, ему могло парализовать правую руку, она о таком слышала, и, не дай бог, мелкие осколки кости могли по кровеносным сосудам попасть в сердце, продырявить его и убить Эдди. Господь Бог, конечно же, такого никогда не допустит, но она слышала о подобных случаях, то есть Господь Бог такое все же допускал. Пусть и редко.

Она кружила по длинному, укутанному тенью крыльцу Городской больницы, зная, что они обязательно появятся, полная решимости отплатить им за их так называемую «дружбу», за этот дух товарищества, который приводил к сломанным рукам и ложу боли, отсечь их раз и навсегда.

В конце концов они пришли, в чем она и не сомневалась, и, к своему ужасу, она увидела, что один из них – ниггер. Против ниггеров она ничего не имела; полагала, что у себя на юге они имеют полное право ездить на автобусах, куда им захочется, и есть в закусочных-ресторанах для белых, и не сидеть в отдельной зоне в кинотеатрах, при условии, что они не пристают к белым

(женщинам)

людям, но она также свято верила в, как она говорила, птичью теорию: вороны летают с воронами, а не со снегирями. Скворцы общаются со скворцами, не крутятся среди соек или соловьев. «Каждому свое» – таким был ее девиз, и, увидев Майка Хэнлона, который ехал на велосипеде вместе с остальными с таким видом, будто имел на это полное право, она укрепилась в решимости положить всему этому конец, не говоря уж о том, что разозлилась еще больше. «Ты никогда не говорил мне, что один из твоих «друзей» – ниггер», – мысленно упрекнула она Эдди, словно тот был здесь и мог ее услышать.

«Что ж, – думала она двадцать минут спустя, входя в больничную палату, где лежал ее сын с огромной гипсовой повязкой на руке (у нее защемило сердце от одного взгляда на него), – я дала им от ворот поворот… каламбур – это к слову». Никто не попытался возразить, за исключением этого мальчишки Денбро, который так ужасно заикался. Только ему хватило духа отвечать ей. Девочка, кем бы она ни была, только сверкнула однозначно блядскими глазами – с Нижней Главной улицы или откуда-нибудь похуже, как сразу определила Соня Каспбрэк, – но ей хватило ума не раскрывать рта. Если бы произнесла хоть звук, Соня все бы ей выдала: объяснила, какие девочки таскаются с мальчиками. Известно, как называют таких девочек, и она не допустит, чтобы ее сын, сейчас или когда-либо, с ними общался.

Остальные стояли, потупившись, переминаясь с ноги на ногу. Этого она от них и ожидала. А когда высказала им все, что хотела, они уселись на велосипеды и укатили. Этот Тозиер устроился на багажнике позади Денбро на огромном, опасном для катания велосипеде, и миссис Каспбрэк, внутренне содрогнувшись, задалась вопросом, а сколько раз точно так же ездил на этом страшном велосипеде ее Эдди, рискуя руками, и ногами, и шеей, и жизнью.

«Я сделала это ради тебя, Эдди, – думала она, входя в больницу с высоко поднятой головой. – Я знаю, вначале ты, возможно, почувствуешь разочарование, и это естественно. Но родители всегда знают, что лучше для их детей; Бог создал родителей прежде всего для того, чтобы направлять, воспитывать… и оберегать. Пережив первичное разочарование, ты поймешь». И если она испытывала в тот момент облегчение, то лишь потому, что старалась ради Эдди, а не себя. А что еще можно испытывать, как не облегчение, спасая сына от дурной компании.

Да только теперь, когда она смотрела на лицо Эдди, облегчение омрачила нарастающая тревога. Он не спал, хотя она на это рассчитывала. Вместо того чтобы проснуться при ней от тяжелого, обеспеченного сильными болеутоляющими сна вялым, туго соображающим, психологически уязвимым, он смотрел на нее цепко и настороженно, а ведь обычно Эдди отличал мягкий и робкий взгляд. Как и Бен Хэнском (хотя Соня этого не знала), Эдди относился к тем мальчикам, которые могли быстро взглянуть на лицо, чтобы узнать эмоциональный настрой собеседника, и тут же отводили глаза. Но теперь Эдди смотрел на нее в упор («Может, сказывается действие лекарств, – подумала она. – Конечно же, это лекарства. Мне нужно переговорить с доктором Хэндором насчет лекарств, которые здесь ему дают»), и именно она почувствовала желание отвести взгляд. «Судя по его виду, он ждал меня», – подумала она, и ей бы порадоваться от этой мысли – мальчик, ждущий свою мать, что может быть приятнее взгляду Господа…

– Ты прогнала моих друзей. – Голос звучал бесстрастно, в нем не слышалось ни сомнения, ни вопроса.