Белый Бушлат - Герман Мелвилл

Но эту печальную и в высшей степени серьезную историю надлежит изложить точно во всех подробностях. В течение плавания многие офицеры выражали негодование по поводу того, с какой безнаказанностью матросы разводили под носом самые обширные плантации волос. На бороды они смотрели еще менее одобрительно. Они-де выглядят не по-флотски, неподобающе для моряка; словом, такие бороды — позор для флота. Но так как капитан Кларет помалкивал, а офицерам не полагалось по собственному почину проповедовать крестовый поход против любителей бакенбардов, старая баковая гвардия все еще благодушно поглаживала свои бороды и милые юноши из кормовой команды продолжали любовно перебирать пальцами свои кудри.

Быть может, великодушие командира, разрешавшего до поры до времени отращивание бород, проистекало оттого, что у него самого на царственной щеке красовалось пятнышко бороды, которая, если только верить сплетням, должна была скрыть нечто такое, что, по словам Плутарха, скрывал император Адриан [453]. Но должен отдать командиру корабля справедливость, против которой я никогда не погрешу: борода его не выходила за пределы, предписанные Морским министерством.

Согласно недавнему приказу из Вашингтона, бороды как офицеров, так и матросов должны были быть аккуратно распланированы и разбиты, как клумбы в саду, причем нижняя граница бороды не должна была ни под каким видом спускаться ниже линии рта для того, чтобы не отличаться от норм, принятых в армии. Приказ этот прямым образом противоречил теократическому закону, изложенному в двадцать седьмом стихе девятнадцатой главы Левита: «Не порти края бороды твоей». Но законодатели не всегда согласуют свои статуты с библейскими установлениями.

Наконец, когда мы пересекли тропик Рака и стояли у наших пушек на вечернем построении, а заходящее солнце сквозь отверстия портиков озаряло каждый наш волосок, так что наблюдателю, расположенному на шканцах, два длинных ровных ряда бород рисовались сплошной густой рощей, в тот несчастливый час, надо думать, жестокая мысль вселилась в душу нашего командира.

«Порядочную компанию дикарей, — подумал он, — отвожу я в Америку; народ будет принимать их за диких кошек и турок. А кроме этого, припоминается мне — это и противно закону. Нет, так дело не пойдет. Их надо подстричь и выбрить. Решено и подписано».

Я не поручусь, что это были в точности те слова, которые в тот вечер вертелись на уме у командира; ибо метафизиками еще не установлено, думаем ли мы словами или мыслями. Но что-то в этом духе командир, наверное, должен был думать. Во всяком случае в тот же самый вечер команда «Неверсинка» была потрясена внеочередным сообщением, сделанным у грот-люка батарейной палубы боцманматом. Впоследствии выяснилось, что он в этот день перебрал.

— Эй, слышите вы на корабле? Все, у кого волосы на голове, обрейте их, а все, у кого бороды, подстригите их!

Обрить наши христианские головы! Подстричь наши обожаемые бороды! Да что, командир корабля рехнулся, что ли?

Но тут к люку ринулся боцман и, изрядно отругав пьяного помощника, громоподобно провозгласил истинный вариант приказа, выпущенного шканцами. В исправленной редакции он звучал следующим образом:

— Эй, слышите вы на корабле? Все, у кого длинные волосы, подстригите их коротко, а все, у кого большие бакенбарды, подстригите их сообразно с Морским уставом.

Это несколько облегчало дело, но все же что за варварство! Лишаться наших чудных «возвратниц» за тридцать дней до прибытия домой? «Возвратниц», которые мы так бережно растили? Потерять их с одного жестокого взмаха ножниц? Неужто наши склоненные налитые колосья пожнут низкие брадобреи с батарейной палубы и подвергнут наши ни в чем неповинные подбородки дыханию хладных ветров американского побережья? А наши чудные вьющиеся локоны? Ужели и их придется остричь? Неужто произойдет такая же генеральная стрижка овец, как та, что бывает ежегодно в Нантакете, а наши гнусные цирюльники унесут руно?

Капитан Кларет, срезав наши волосы и бороды, вы срезали нас с ног. Иди мы в бой, капитан Кларет, собирайся мы пламенным сердцем и стальной десницей помериться с неприятелем, мы с превеликой охотой принесли бы тогда наши бороды в жертву грозному богу войны и почли бы это разумной мерой предосторожности: враг мог бы в них вцепиться. Тогда, капитан Кларет, вы только взяли бы пример с Александра, который приказал побрить своих македонцев, дабы в час боя персам не было бы за что ухватиться. Но теперь, капитан Кларет, когда после долгого-долгого плавания мы возвращаемся в наши очаги, нежно поглаживая изящные кисточки на подбородках, вспоминая отца или мать, сестру или брата, дочь или сына, — состричь наши бороды теперь, те самые бороды, которые покрывались инеем на широтах Патагонии, это уже зверство, капитан Кларет, и клянемся небом, мы не подчинимся. Наводите ваши пушки на экипаж корабля, прикажите морской пехоте примкнуть штыки, а офицерам выхватить сабли из ножен, мы не дадим срезать себе бороды — самое позорное оскорбление, которое, по мнению Востока, можно нанести побежденному врагу!

Где вы, матросы при запасных якорях, марсовые старшины, артиллерийские унтер-офицеры? Сюда, все мореходцы! Постройтесь вокруг шпиля, выставив напоказ ваши почтенные бороды и, сплетая их в единую косицу в знак братства, сложите крест-накрест руки и поклянитесь, что мы разыграем заново Норский мятеж и скорее погибнем, чем поступимся хоть единым волоском!

Возбуждение весь этот вечер царило чрезвычайное. По всем палубам собирались кучки по десять, по двадцать человек, обсуждали приказание и на чем свет стоит поносили его бесчеловечного автора. Вся батарейная палуба напоминала улицу у биржи, где толпа маклеров обсуждает какие-то только что поступившие катастрофические известия по торговой части. Все как один решили не давать в обиду ни товарищей своих, ни своих бород.

Через двадцать четыре часа, на следующем вечернем построении командирский глаз пробежался по рядам — ни одна борода не была сбрита!

Когда барабан пробил отбой, боцман — теперь уже в сопровождении четырех боцманматов, дабы придать добавочную торжественность объявлению, — повторил изданный накануне приказ, добавив, что на выполнение его дается двадцать четыре часа.

Однако прошел и второй день, и на построении бороды все еще продолжали топорщиться на подбородках. Капитан Кларет тут же вызвал кадетов, которые, получив соответственные приказания, разбежались по различным артиллерийским подразделениям и сообщили их каждому начальнику.

Офицер, командовавший нами, обратился к нам и сказал:

— Матросы, если завтра вечером я увижу, что у кого-нибудь из вас длинные волосы или борода, не соответствующая образцу, принятому Морским уставом, я перепишу имена всех нарушителей приказа и представлю их командиру.

Дело приняло теперь серьезный оборот. Командир не был намерен шутить. Возбуждение возросло десятикратно; значительное число более пожилых матросов, доведенных до крайнего бешенства, поговаривали о том, чтобы не выполнять своих обязанностей, покуда обидный приказ не будет отменен. Мне казалось невероятным, чтобы они серьезно могли замыслить такое безумие, но невозможно предвидеть, до чего могут дойти люди, если их взбесить, стоит только назвать Паркера и его участие в Норском мятеже.

В ту же ночь, когда заступила первая вахта, люди все как один согнали обоих боцманматов с их постов у носового и грот-люка и убрали трапы, отрезав таким образом всякое сообщение между батарейной и верхней палубой от грот-мачты до носа.

Вахтенным офицером был Шалый Джек; едва успел он услышать об этом начале мятежа, как прыгнул прямо в толпу и, бесстрашно смешавшись с ней, воскликнул:

— Вы что, обалдели, ребята? Не валяйте дурака. Таким манером вы ничего не добьетесь. Приступайте к работе, молодцы! Боцманмат, установите трап! Вот так, ну, а теперь наверх, орлы, ходом, ходом!

Его смелое, непринужденное поведение, подчеркивавшее, что у матросов он не усматривает никаких поползновений к мятежу, подействовало на них магически. Они разбежались по своим местам, как было приказано, и удовлетворились тем, что весь остаток ночи метали громы и молнии, проклиная капитана, и, напротив того, превозносили до небес чуть не каждую блестящую пуговицу на сюртуке Шалого Джека.

Капитан Кларет в момент беспорядков спокойно дремал в своей каюте, и утихомирить их удалось так быстро, что он узнал о происшедшем только из сделанного ему рапорта. По кораблю потом бродили слухи, что он разбранил Шалого Джека за то, что он сделал. Он утверждал, что надо было немедленно вызвать морскую пехоту и атаковать «бунтовщиков». Но, если даже то, что говорили о капитане, и соответствовало действительности, он тем не менее сделал вид, что ничего не заметил, и не пытался изобличить и наказать зачинщиков. Это было по меньшей мере благоразумно, но бывают времена, когда даже самый могущественный правитель должен смотреть сквозь пальцы на нарушения, дабы сохранить незыблемость законов на будущее время. И нужно приложить великие старания, чтобы своевременно принятыми мерами предотвратить несомненные бунтарские действия и таким образом не дать людям осознать, что они перешли дозволенные пределы и потому очертя голову предаются неистовству ничем не сдерживаемого мятежа. Тогда на некоторое время ни с солдатами, ни с матросами совладать нельзя, как на собственном опыте убедился Цезарь, несмотря на всю свою отвагу, или Германик [454], невзирая на свое благоразумие, когда легионы их взбунтовались. Ни все уступки графа Спенсера [455], первого лорда Адмиралтейства, ни угрозы и уговоры лорда Бридпорта [456], командующего флотом, более того, обещание полнейшего прощения, данное его королевским величеством, не могли убедить спитхедских мятежников [457] (когда наконец они были доведены до крайности) сложить оружие, пока их не покинули их собственные товарищи и лишь горстка осталась защищать брешь.