Убийство-2 - Дэвид Хьюсон

Перед входом он нащупал в кармане пистолет. Его пальцы почувствовали что-то еще. Он вынул предмет. Это оказалась игрушка Йонаса, которую мальчик вложил в руку Рабена, когда застал их с Луизой в беседке на пляже. Пластмассовый солдатик со свирепым лицом грозно держал меч. Вот и все, что у него осталось.

Рабен толкнул дверь. Она была не заперта. Впереди слышался стук тяжелых армейских ботинок по деревянному полу. Он пошел на звук и оказался в большом читальном зале. Ряды книжных полок, запах сырости, старого дерева и фигура, едва различимая в приглушенном свете ночных ламп. Сконинг направлялся к столам в глубине зала.

В помещении он казался еще мощнее; Рабен видел его широкую спину и сильные руки. Его густые непослушные волосы давно не знали расчески. Под мышкой он нес несколько увесистых томов, в другой руке — бумажный стаканчик.

Пройдя в самый дальний угол, Торбен Сконинг положил свою ношу на стол, включил лампу. Разложил перед собой книги, отхлебнул из стаканчика. Поморщился, потом зевнул. С руками, закинутыми за голову, и резкими, грубыми чертами лица он напоминал горгулью — уродливую, гротескную, злую, с густой рыжей бородой и белыми волчьими зубами.

Когда он открыл глаза, он увидел перед собой Рабена.

Решение вернуться в министерство по улице, минуя опостылевшие лабиринты коридоров, было ошибкой. Информация разлеталась моментально. Перед входом в здание уже толпились репортеры и операторы с телевидения. Бук протискивался через них, не говоря ни слова, глядя прямо перед собой и пытаясь думать о тех сферах его жизни, которые не были связаны с Копенгагеном. О Марии и детях. О фермах и финансах кооперативного хозяйства. Однако это было трудно. Попросту невозможно.

— Бук! — закричал ему один из репортеров. — Министр обороны опровергает все ваши обвинения. Вы готовы принести извинения?

Наконец он добрался до входа, где охранники остановили толпу журналистов, вошел в здание и поднялся к себе.

Там он сел на диван и включил телевизор. Главная тема вечернего выпуска новостей не стала для него сюрпризом.

— Томас Бук провел всего одну неделю на посту министра юстиции, однако после беспрецедентного политического промаха наши обозреватели описывают его будущее как крайне неопределенное. Аналитики ожидают, что Народная партия завтра же выдвинет вотум недоверия Буку, и, если он будет поддержан другими партиями, правительству придется искать новую кандидатуру на пост министра.

Карина снова говорила по телефону, на этот раз шепотом. Он не стал прислушиваться.

— Также предполагается, что Народная партия использует кризис для ужесточения антитеррористического законопроекта…

В кабинет вошел Плоуг, тут же кинулся к Карине:

— Вы связались с этой вашей журналисткой?

— Она не отвечает. Я оставила ей сообщение.

— Великолепно! Вы хоть понимаете, что это была ловушка? Россинг сам подослал ее к нам, а мы с радостью заглотили крючок.

Она не ответила. На экране появился Флемминг Россинг. Бук и двое его помощников не отрывали глаз от телевизора.

Министр обороны, в элегантном сером костюме, белоснежной сорочке с алым галстуком, пребывал в прекрасном настроении и улыбался в объектив кинокамеры.

— Клевета никому не нравится, — заявил он интервьюеру. — Поэтому я с облегчением узнал, что министра юстиции попросили отозвать его безосновательные ужасные обвинения.

Бук в сердцах выключил телевизор.

— Это я виноват. Не хочу, чтобы вы упрекали себя. Россинг правильно сказал. Я надавил на Монберга слишком сильно. Я ни на секунду не задумался о его состоянии. Ни на секунду.

— У вас была серьезная причина задавать ему вопросы!

Как ни странно, это сказал Плоуг, чем очень удивил министра.

— Да, но…

— И насколько нам было известно, Монберг шел на поправку, — продолжал Плоуг. — Он должен был решить ряд серьезных вопросов. Но они так и остались нерешенными.

— Нет. Это уже не так.

— Могу я называть вас Томас? — Плоуг украдкой бросил взгляд на Карину. — Она ведь называет.

— Конечно, если хотите.

Чиновник сделал глубокий вдох:

— Вы совершенно не похожи на министра. Нет у вас этой стати, вальяжности, утонченности, в конце концов. — Плоуг был очень взволнован. — Но, клянусь Богом, вы самый честный, порядочный и открытый человек из всех министров, которых я видел на Слотсхольмене за годы службы здесь. И я не позволю этим… — Его рука взметнулась, указывая на здание парламента и дворец Кристиансборг. — Этим… прохвостам утопить вас. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помешать им.

Бук онемел от удивления. Карина тоже. Плоуга трясло от переполнявших его чувств.

Все трое испытали облегчение, когда в дверь постучали и вошел Эрлинг Краббе, бледный и встревоженный.

— Простите, — пробормотал он, — я, кажется, помешал?

— Да, — сказал Бук.

— И все же я прошу уделить мне минуту.

Бук посмотрел на Плоуга и Карину. Те вышли, все еще потрясенные.

Он подошел к своему столу, тяжело опустился в кресло и приготовился слушать. Краббе сел рядом. Заговорил он не сразу, сначала обвел взглядом ряды портретов на стене. Предшественники Бука за полтора века.

— Если вы пришли позлорадствовать, Краббе, вы выбрали не самый подходящий момент.

— Не возражаете, если я закурю?

— При условии, что вы не станете утомлять меня своими дурацкими поправками к закону. Вы получите все, что хотите. Плюс мою голову на блюде. Только вот поздравлений от меня не ждите.

Краббе вытащил пачку сигарет и закурил.

— Да, я получу все, что хочу, — согласился он. — И я по-прежнему хочу, чтобы вы покинули правительство. Я считаю, что вы не подходите на эту должность, Бук. Вы это доказали.

На лице Бука промелькнула печальная улыбка, но он ничего не сказал.

— Насколько вы уверены в своих обвинениях против Россинга? — спросил Краббе.

— А что? Не все ли вам равно?

— Бук, вы верите в то, что сказали?

— Почему вы спрашиваете?

Краббе был непривычно тих и задумчив.

— Я не идиот. Как и вы, я не люблю, когда меня водят за нос. — Он затянулся сигаретой, выпустил под потолок облако дыма. — Вам не показалось, что Россинг был отлично подготовлен к вашим обвинениям? Даже слишком хорошо подготовлен. Это как-то… странно.

— Разумеется, он был хорошо подготовлен, иначе и быть не могло. Мне предоставили информацию о документе, который изобличал Россинга, но теперь я понимаю, что все это устроил сам Россинг. А я шагнул прямо в ловушку, так что ему оставалось только отсечь мне голову перед Грю-Эриксеном и комитетом по безопасности. Ну что, удовлетворены? Меня перехитрили, Краббе, но не доказали мою неправоту.

— Вы никому не говорили о том факсе?

— Конечно же нет! Вы сами как думаете? Что я позвонил Россингу и предупредил его заранее?

— То есть… — Краббе что-то напряженно обдумывал. — Обо всем знали только ваши сотрудники?

— Краббе! Я вас не понимаю, к чему вы клоните?

— А премьер-министру вы сообщали о том доказательстве, которое собирались предъявить комитету?

— Да, у нас был краткий разговор. Не думаете же вы, что я бы поставил свой танк на лужайку Россинга, не ознакомив Грю-Эриксена с тем, что буду говорить? Он хочет… — Бук запнулся. — Он хочет узнать правду, как и мы.

Краббе, не отвечая, затянулся сигаретой.

— Вы же не предполагаете, будто… — начал Бук.

Дверь открылась, и вошел Плоуг.

— Простите, только что звонил секретарь премьер-министра. Он хотел бы поговорить с вами сегодня, в девять часов.

— Мне пора, — сказал Краббе, вставая на ноги. — Не буду вам больше мешать.

Он подошел к Буку и пожал ему руку.

— Спасибо, что поговорили со мной. Я знаю, что вы не испытываете ко мне симпатии. Это неизбежно, учитывая обстоятельства. Мне жаль. Если…

Он оглянулся, ища, куда бы выбросить окурок. Плоуг протянул ему блюдце.

— Если вы захотите обсудить что-либо, пожалуйста, звоните.

Министр и его заместитель взглядом проводили Краббе. Плоуг стряхнул окурок с блюдца в корзину для бумаг.

— Зачем он приходил?

— Я так и не понял, — признался Бук.

Браки не заканчиваются в одночасье после ссоры или прощального взмаха руки. Распад семьи — как тяжелая утрата, его нужно пережить. Связи между людьми умирают медленно, вокруг полно предметов, которые несут с собой воспоминания, и жизнь не потечет дальше, пока не разрушены эти барьеры.

В кладовке отцовского дома Луиза Рабен разбирала не только вещи. Она разбирала обломки жизни, которую хотела оставить в прошлом.

В одну сторону документы: коробки с медицинскими справками, гарантийными талонами на машину и бытовую технику, страховки, рецепты, счета. Отдельно личные вещи: письма в конвертах со штампами таких уголков мира, где она не побывает никогда; фотографии, от которых щемило сердце; старенькая видеокамера, которой уже давно никто не пользовался.