Падение Софии (русский роман) - Елена Хаецкая

— Вступление хорошее, — одобрил знакомец Порскина. — Жду основной части.

— Придется съездить в нашу ведомственную гостиницу, — сказал Порскин. — Взять там образец для сравнения. Нужен, уж прости, второй анализ. Подождешь нас здесь или прокатишься?

— Подожду, — решил сотрудник. — Заодно посмотрю стереовизор. На вахте хорошо ловит? Сегодня футбол.

— На вахте… не знаю. Вроде бы, футбол ловит, — сказал Порскин. — Мы вернемся через час… Трофим Васильевич, идемте.

Мы сошли вниз. Порскин предупредил охрану, что еще вернется, потому что «открылись важные обстоятельства дела». Я безмолвствовал. На меня вообще не обращали внимания, как будто я превратился в тень Порскина и перестал существовать как отдельная личность. Неожиданно я вспомнил рассуждения Матвея Свинчаткина о том, что имеется своя прелесть в подчиненном положении. Ни за что не отвечаешь — и так далее.

Я даже вздрогнул, когда Порскин назвал имя Свинчаткина. На миг мне показалось, что он читает мои мысли.

— …чудовищный тип, — продолжал Порскин. — Я приказал запереть его в одиночной камере. Позволил ему связаться с университетом и выписать к себе десяток журналов по ксеноэтнографии. Даже не стал проверять, не передали ли ему вместе с журналами инструменты, чтобы он мог перепилить решетки и выбраться на свободу. Словом, я исполнил все возможные в его положении прихоти. Однако он продолжает произносить монологи. Вчера я чуть не убил его. Простите, что все это вам рассказываю. Я больше никому не могу объяснить мои чувства по отношению к этому человеку. Товарищи мои по работе предполагают, что чувства эти вызваны личной антипатией, которую я-де испытываю к преступнику. Один прямо высказался: «Ты, — говорит, — Конон, его ненавидишь потому, что поймать не мог. А теперь он сам сдался — ну и глумится над тобой. Ты и сам бы так поступил». Да никогда в жизни я бы так не поступил! — прибавил Порскин. — И в голову бы не пришло… Если бы занялся преступным промыслом, то с дороги бы не сошел. А господин Свинчаткин, благородный разбойник и борец за свободу, глядите-ка, раскаялся в своих злодеяниях и теперь нас, простых граждан, просто поедом ест.

— Он профессор, — проговорил я, — привык, наверное.

— Профессор! — воскликнул Конон. — У него совести нет, вот и весь вам профессор. Вчера пришлось брать его с собой и ехать в лес. Для фольдов наконец-то приготовили место в городе. В нашей ведомственной гостинице. Освободили целый зал, чтобы они могли там разместиться всем улусом, или как у них это называется… Нужно было, чтобы Матвей вывел их из леса, объяснил, что происходит, успокоил и уговорил ехать с нами. Я вам руку на сердце положа скажу, Трофим Васильевич, что с этими ксенами куда проще найти общий язык, чем со Свинчаткиным. Он выводил их из леса, как Моисей евреев из Египта, разве что псалмы не распевал. «Отпусти народ мой…» А?.. А ксены, кстати, очень милые оказались. Если мимику их понимать, так с ними довольно легко объясняться.

— Мы куда сейчас едем? — спросил я. — К фольдам?

— Да, — подтвердил Порскин. — Я же вам только что рассказывал…

— Вы рассказывали о том, как замучил вас Матвей, — напомнил я.

— Значит, мне показалось, что я вам рассказывал про фольдов, — не стал возражать Порскин. — Словом, отчаявшись утихомирить Матвея, я при нем позвонил в зоосад и попросил прислать ветеринара с ружьем, которое стреляет успокоительным. Матвей сперва всполошился. Стал кричать на меня, что фольды, во-первых, не животные, а совершенно разумные существа со своей оригинальной цивилизацией, и вызывать к ним ветеринара противоречит международным правилам, потому что оскорбительно. Во-вторых, надрывался он, они, кажется, показали себя смирными и покладистыми, и незачем применять к ним подобные суровые меры. В-третьих, совершенно неизвестно, как подействует на них инъекция нашего земного успокоительного, и если они начнут умирать, то он, Матвей, меня попросту задушит… Я подождал, пока иссякнет колодезь праведного гнева, и сообщил, что ветеринар, ружье и слоновая доза снотворного предназначены для него лично, для Матвея Сократовича Свинчаткина, профессора, бунтовщика, варнака и как там еще ему угодно себя называть. И что я выполню свою угрозу, если он не замолчит.

— И что же? — заинтересовался я. — Замолчал он?

— Да, — сказал Порскин. — Посмеялся, но замолчал.

— А вы действительно поступили бы так, как грозились?

— Конечно, — ответил Порскин. — Потому что в качестве альтернативы был только лучевик. Я боялся, что в какой-то момент сорвусь и застрелю его. А он мне нужен как свидетель в деле Белякова. И потом, я думаю, что он получит очень небольшой, либо условный срок и в конце концов вернется к своей работе. Несправедливо лишать его будущего только потому, что он — крикливая скотина и абсолютно невозможен в общении.

Я возвратился домой глубокой ночью и сразу же лег спать. Весь мой приятный, размеренный дневной распорядок был теперь скомкан. Я только мог мечтать о том, чтобы возвратились прежние спокойные дни. Но, может быть, не все еще потеряно, и скоро все неприятности останутся позади. Может быть.

С Витольдом я увиделся на следующий день только после обеда. Все это время я читал произведение классической прозы древнего Китая в классическом русском переводе с французского. То есть, сначала какой-то француз перевел это с китайского, а потом какой-то наш ученый перевел с французского. В результате получился роман, очень динамичный и увлекательный, где все герои действовали, руководствуясь какими-то абсолютно несообразными мотивами.

Например, царевна, услышав признание в любви от военачальника, которого она и сама тайно любила, наутро покончила с собой при свете умирающей луны. Я совершенно не понял, для чего она это сделала. Или молодой принц, услыхав от своего отца решение передать ему корону, пронзил мечом грудь одного из царедворцев. Объяснения вроде: «Я избавил его от печали, которая туманила ему глаза» меня почему-то не устраивали. Я представил себе, как нечто подобное выслушивает Порскин, и у меня начинало чесаться за ушами при одной только мысли об этом.

Витольд вошел в мой кабинет с блокнотом в руке. Это зрелище было привычным и успокаивало нервы.

— Мурин дома, — доложил Витольд. — Никуда не сбежал и ведет себя очень спокойно. Заканчивает вычищать каретный сарай. Меняет там доски на полу.

— А, — выговорил я.

— Я думал, вам интересно будет узнать.

— Конечно, — сказал я. — Спасибо, что сообщили.

На самом деле я напрочь забыл о Мурине и о том, что все эти волнения могли вызвать у него очередной приступ. Витольд, конечно, догадывался, но предпочитал не обсуждать мою забывчивость (которую, вероятно, можно счесть бессердечной).