Ultima Forsan - Борис Сапожников

- Откуда такая уверенность?

Если честно, никакой уверенности у меня не было и в помине, однако что-то такое блеснуло в глазах Абеле, когда он задал этот вопрос. И это уверило меня в правоте моего предположения.

- Хотя бы то, что ты не прикончил меня в городе скорби, - пожал плечами я. – У тебя было без счёта возможностей. Особенно когда я валялся без чувств сразу после того, как мы покинули его.

- Я думал над этим, - заявил Абеле, - но всадники появились чертовски не вовремя, я едва успел скрыться.

- И на факторию Роццано ты вывел меня не просто так, - добавил я. – Хотел тёпленьким сдать с рук на руки Бауму?

- Этот недоумок может испортить какой угодно план, а уж если приходится импровизировать, так на него вообще нельзя положиться. Ещё та толпа покойников, из-за которой мы в кустах провалялись не один час. По моим прикидкам, отряд Баума должен был появиться в Роццано позднее. Мы бы заночевали там, а утром – voila! – ты у нас в руках. Тёпленький, как ты верно выразился. Но Баум всё испортил, недоумок!

Он перевёл дыхание – длинный, яростный монолог стоил Абеле дороже, чем он хотел мне показать. Несмотря на жгут, кровь, смешанная с проклятыми чернилами, вытекала из его тела.

- Ладно, Абеле, скоро я оставлю тебя в покое, - сказал я. – Ответь мне на один вопрос, на тот, от которого уклоняешься всеми силами. Что вы затеяли здесь, в Шварцвальде? Зачем вообще вашему господину понадобился этот богом забытый феод?

- Откуда мне знать? – вполне убедительно пожал плечами Абеле. – Думаешь, он делится с кем бы то ни было своими планами? Он велит, даже не приказывает, а именно велит, и мы выполняем, не более того.

- Не лги мне, Абеле, - покачал головой я. – Тебя ведь насквозь видно. Ты даже болтать начал, лишь бы мне язык заговорить. Отвечай.

- Да пошёл ты, Рейнар, - голос Абеле стал отрешённым. – Ничего я тебе говорить не буду. Что ты можешь мне сделать? Я уже калека, так что лучше распусти ремень, чтобы я истёк тут кровью.

- Зря ты думаешь, что я ничего не могу поделать с тобой, Абеле, очень зря. Многих из тех шпионов вашего господина, что отправляли искать меня, приводили ко мне, чтобы я вытянул из них правду. И они говорили. Ни тиски, ни плети, ни огонь не могли сломить воли многих из них, ломались они, когда я глядел им в глаза.

Я с силой откинул голову Абеле, впечатав его затылком в мягкую стену подземного хода, и прежде чем он успел отвернуться или зажмуриться, буквально вцепился в его глаза своим взглядом. Не прошло и мгновения, как Абеле Аркури закричал.

Моё проклятье бьёт в самую сущность силы того, кого Абеле зовёт Господином. Я вижу его лицо, оно словно наплывает поверх лица моего бывшего товарища. И я волей-неволей узнаю все тайны Абеле.

Он продался давно, очень давно. Его поймали на крючок шпионы тирана, называющего себя Господином, он слишком хотел отомстить собственным родственникам. Тем, о ком говорил мне. Абеле привёл нас в ловушку – ведь именно он был нашими глазами в мёртвом городе. Я слишком полагался на него. Его Господину нужны были рабы – сильные, ловкие, умелые, и моя команда подходила для этого как нельзя лучше.

Бледное, вытянутое лицо Господина искажается от негодования, точно так же как в ту злосчастную ночь. Я снова гляжу ему в глаза, и прошлое Абеле тает, теперь моё проклятье бьёт в самую сущность тирана. В его след, оставленный в душе Абеле.

Я проваливаюсь в своё прошлое, снова стою на коленях перед одетым по последней моде господином с бледным лицом, чёрными губами и белоснежными волосами, едва достающими до воротника рубашки. В тот момент он напомнил мне элитного куртизана, какие развлекают богатых дамочек – и не только их – в городах со свободной моралью, наподобие Салерно или Новой Венеции. Однако, несмотря на внешность в нём чувствовалась опасность. Да такая, от которой поджилки начинают трястись сами собой, хотя непосредственной угрозы на первый взгляд и нет никакой. Вот только этот самый первый взгляд частенько бывает ошибочным.

Тиран – а эта тварь не может быть никем иным – поднимает мой подбородок, заставляя глядеть ему в глаза. Его сила врывается в меня, подавляет волю, не даёт сопротивляться. Я чувствую боль от упёршегося в основание шеи наконечника копья, чувствую, как между лопатками струится кровь. Крысолюд, держащий оружие, и не думает давать мне послабление. Его только радуют причиняемые мне дополнительные страдания.

- Ты – мой, - в третий раз за эту ночь произносит тиран. – Я – твой Господин, признай это, прекрати сопротивляться, и боль уйдёт…

Он уже повторял сегодня эти слова дважды, но к кому обращался, не знаю.

Я и не думаю сопротивляться. У меня нет на это сил – ни физических, ни духовных. Я сломался в тот момент, когда Абеле сообщил, что выхода из дома нет. Дальше действовал уже рефлекторно – животные инстинкты вели меня, а не воля к жизни. Я должен был драться, потому что так велит самый сильный из них – инстинкт самосохранения. Но теперь пасовал и он. Перед натиском силы тирана, называющего себя Господином, удержаться не может, наверное, ничто.

Я подчиняюсь этой могучей силе, не пытаюсь даже сопротивляться. Воли нет, инстинкты забиты – ничто не мешает тирану подчинить меня, как остальных. Его сила проникает всё глубже в меня, и вдруг тиран отшатывается. Он отпускает мою голову, и я безвольно валюсь на грязный пол. Крысолюд тут же пользуется моментом, чтобы поставить ногу мне на спину. Теперь мне уже никак не подняться.

Тиран, зовущий себя Господином, отступил на несколько шагов, прижимая руки к лицу. Я же почувствовал, что его сила получила отпор, нечто внутри меня заставило тирана отступить. И, кажется, даже нанесло ему урон. Быть может, пострадала только его гордость, но и это уже немало.

- Прокажённый, - выдавил тиран. – Тварь… Проклятая тварь… Проклятая зараза… Прикончить его!

Однако после происходит нечто. У меня нет слов, чтобы описать это – ни в одном из языков мира не найти слов, которые могли бы хоть немного дать понять мои ощущения, мои чувства, которые как будто взорвались, сошли с ума. Я видел ушами, слышал запахи, кожей ощущал цвета, свет и тень. Все чувства перемешивались раз, другой, третий, как будто нечто поставило перед собой задачу свести меня с ума.

Я потерял себя в этом безумном водовороте, и лишь одно было неизменно. Моё проклятье, моя болезнь, что страшнее чумы: проказа, она жгла меня изнутри, не давала расстаться с собой окончательно.

Когда всё закончилось, я остался лежать на грязном полу, глядя в потолок. И лишь одна мысль не давала мне свалиться в тёмные пучины безумия: «Можно ли болеть чумой и проказой одновременно? Можно ли быть проклятым дважды?».