Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

И прежде чем предоставить слово очередному моему герою, хочу заметить, без всякого желания обелять ту застойную действительность, что даже самые роскошные министерские дачи в Ильинском или Жуковке ни в какое сравнение не шли с теми, что понастроила себе вокруг Москвы, особенно в тех самых режимных местах, где находились названные мною поселки, современная, так называемая, неизвестно почему, элита: политическая, деловая и даже интеллектуальная. И никаких бодигардов, кроме Федотовича.

Другое дело – члены политбюро, секретари ЦК партии, ну и еще заместители главы правительства, которых всего-то было десятка три. Прогуливаясь по окрестностям, мы натыкались то тут, то там на эдакие зеленые острова – зеленые заборы и пышные купы деревьев, за которыми не сразу различишь и дом. Въезд – через большие, всегда запертые зеленые же ворота, рядом с которыми – такого же цвета будка, а в ней милиционер или солдат. Летом – налегке, зимой – в шубе на меху и шапке на вате со звездой над козырьком.

У генсеков я не бывал, но к «рядовым» членам политбюро, вернее, к их сыновьям – Толе Громыко и Игорю Андропову – заглядывал пару раз, словно бы для того только, чтобы убедиться – и тут, как и всюду на Руси, никому не «живется весело, вольготно». Все большое, просторное, громоздкое и на редкость неуютное. Казенное. Временное… И на каждом предмете – инвентарный ярлычок. Прибит или прикручен тонкой проволокой. И масса чужих людей. Игорь Андропов возмущался:

– Отец в ванную бриться идет, и туда порученец за ним прется.

Но об этом лучше послушать Федотовича.

– Вы сами-то, сынок, откуда будете? Ну, родился где, стало быть? Я-то тамбовский. По вербовке в 37-м году на Дальний Восток попал. В 38-м в деревню вернулся, а оттуда в Москву, в Огарево попал. А это вот здесь рядом. Вы в Москву налево едете, а это направо. Сначала четыре спутника. Ну, которые спутники пущают. А потом – Огарево.

Там, сынок, большие начальники жили. Еще повыше вас. Щербаков, слыхали? Мы поначалу-то не у него жили, а от МК. У их комендант был, а наш начальник директором прозвался. Нам по 420 платили, 42 по нынешнему, а им по 81. Ну и кормили их бесплатно по три раза на дню. Отрезы давали и на курорты посылали. Потом Щербаков умер. Попов жил. Но что-то Сталин рассердился и прогнал их оттудова.

Ну и нам всем говорят: давайте ищите, где вам… Я тут недалеко на комитетской базе на пилораме работал. Хохол был начальник. Разряд с меня снял. А мне на пенсию. Хорошо потом еврей пришел, зарплату повысил. Вот, оказывается, еврей-то лучше украинца. Евсей Аронович такой.

При следующем посещении, опять под праздник и опять под рюмку, снова распространился Федотович на свою любимую тему – как служил истопником (котел топил) сначала у Щербакова, потом у Попова Г. М. Не замечая того, говорил о них как об одном человеке под общим названием «хозяин». Благо оба были, по его словам, богатыри. Попов килограммов под сто. Здо-о-ровый! Щербаков, тот еще… больше похож…

– На кого?

– На начальство. Когда он гулять выходил, всех с усадьбы сгоняли. Кроме меня. Так было. Однажды охранник бегит – иди со двора, хозяин выходит. Я говорю, куды ж я со своего поста? Ты при ружье, я при совке.

Другой бегит. Я, говорю, не тебе подчиняюсь. Куды ж я котел брошу. Тут и сам, слышно, выходит. Дверь отворилась. Ну он, часовой-то, сразу в кусты. А хозяин ко мне. За ручку. Как, говорит, Борис Федотович, живешь? А я стою с метлой на караул.

– Вот, – говорит, – видишь, конь какой, и овса не просит. Это ему лисапед поставили. Сел, и, как на грех, оба колеса спустили. Он только рукой махнул, тяжелый был. Говорит:

– Вот, похвастал, а, видно, без овса ни один конь не идет. И пошел по участку. А тут началось…

Другой раз я там, недалеко, пашу. На лошади. Он выходит с братом. Тот где-то в газетке, кажись, в «Правде» работал. Ну-ка, брату говорит, попаши. А мы с Борис Федотовичем покурим. Тот взял за чапиги. Плуг туда-сюда ходит. Нет, говорит, ты мало каши ел. Потом сам взялся – их, как у него пошло. Потом говорит: иди, Федотович, закуси.

Тут уж Маша бегит, буфетчица, за мной. Стол накрытый. Поднесли рюмку. Что-то не белое. Я смело глотнул. Оказалось такое – коньяк. Ух, в груди занялося. Тут хозяин выходит.

Возьми, говорит, Федотович, еще… Я говорю, нельзя больше. Я при исполнении. Ничего, говорит, возьми. Еще одну поднесли. И говорит – ты заборони потом.

А я говорю: «Надо Семен Ивановича спросить». Коменданта, мол. Я еще не понимал, сынок, кто главнее-то. Он и говорит: пусть твой Семен Иванович подмоется.

Вот эдак, сынок. Ну, я потом иду, лошадь веду, меня из стороны в сторону кидает. Охранник говорит: «Лошадь твоя в калитку пройдет, а тебе ворота придется отворить».

Ну а Щербаков, тот, когда встречал, спрашивал: «Семка тебя не забижает?» Комендант, значит. А комендант бегит – ну как хозяин? Хорошо? Ну и рад до смерти…

Умер так Щербаков незаметно. Может такое быть, сынок, будто отравили его? И Веру Константиновну раком заразили. Может такое быть, сынок? Бывало, котел топишь, комендант бежит: «Наддай, хозяину холодно». Ну я наддам. Другой раз: «Гаси, хозяину жарко». Болел он, вишь, то в жар его кидало, то в холод…

Нет, сейчас жизнь такая, помирать не хочется, – перескочил он неожиданно, но по какой-то внутренней своей логике, на тридцать с лишним лет вперед. – В магазин придет: «Хлеб свежий?» – Тут он передразнил какую-то даму, быть может, одну из министерш. – «Вчерашний?» Она уже нос воротит. А в войну бы нам такой хлеб. Я шестьсот грамм получал. В трамвае едешь. Вроде кусочек отщипнешь, ан всей пайки нетути.

На той первой моей даче мы с Барашевыми жили на удивление дружно. На удивление – потому что человек он, Павел, был заносчивый и надменный. Ко мне, как старший и преуспевший к начинающему, относился грубовато-покровительственно. А потом, когда мы как бы поменялись ролями, стал даже срываться, грубить. Что говорит только в его пользу.

Но тот год, на даче в Заветах Ильича, жили душа в душу. Делили один, не первой молодости дом. У каждой семьи – терраса, две комнаты и кухня.

Теща моего сослуживца была уже пенсионеркой, а в прошлом пела в хоре Свешникова. Но вечерами, особенно по воскресеньям, когда мы сходились то на их, то на нашей территории, она любила взять в руки гитару и несильным, но таким характерным, русским романсовым голосом, которым пели все у Свешникова:

Глядя на луч пурпурного заката,Стояли мы…

Мы все так и замирали вокруг. Просто таяли от наслаждения.

Вы руку жали мне,Промчался без возврата…

Безвозвратно умчались и эти дни и вечера нашей молодости.