Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

С тех пор не видела, не слышала, не писала и не буду писать.

Столь же печален был финал ее общения с боссом чуть меньшего калибра – Зимяниным.

Когда-то давно, она не помнила, то ли в сорок восьмом, то ли в пятьдесят шестом году, она пришла в Праге в советское посольство. Хотела раздеться.

– Вдруг какой-то маленький человек бросился взять у меня пальто. По старой буржуазной привычке я протянула ему крону, и он взял эту крону. Я спросила, как пройти к послу, он рассмеялся и сказал, что он и есть посол. Вот такой он тогда был. Кстати, крону он мне так и не вернул, по-моему. Может быть, взял ее на память.

И вот полгода назад я снова была у него, секретаря ЦК. Я пришла к нему просить о разрешении купить тот маленький домик в Переделкине, часть той огромной дачи, которую мне когда-то подарил Сталин и из которой я бежала как зачумленная, когда умерла Лина. Потом все это переходило из рук в руки, и вот я попросила купить, чтобы оставить потом своим. Он мне сказал: «Как это можно? Коммунист не должен иметь никакой собственности. Вот посмотрите на меня. (А он, между прочим, блестяще одет.) У меня нет ничего. У моих детей нет ничего. Они не пользуются никаким блатом». Я разозлилась и ушла от него, он догонял меня, просил не сердится, задержаться. А я ушла, тем более живот у меня еще болел.

Он вообще изменился, боже, как он изменился. Он ведь был сталинист, ярый сталинист, когда началось все это. А теперь совсем другое. Как сумел он попасть в масть?

О прошедшем незадолго перед тем XXV съезде КПСС почти кричала: «Это не термидор. Это не хунта. Это хуже. Это – театральное действие, которое годится при Олимпиаде. Там не было никаких прений, не было взаимодействия друг с другом, было заученное и дифирамбы. Я там услышала прекрасные куски в докладе. Но это же куски Ричарда (был у нее такой знакомый в журнале «Коммунист». – Б. П.). Он мне читал их до этого».

Поражало совмещение несовместимого в ее суждениях о властях предержащих. Убийственная меткость, с которой она несла день сегодняшний, уживалась со столь же категорической идеализацией самого неоспоримо страшного периода в нашей истории – сталинского. Сама она явно не замечала тут никаких противоречий.

– Сталин умер – у него книжки своей не было, он ничего не нажил. Одному моему знакомому армянину, он у него чем-то вроде помощника был, дал под зад коленкой, когда тот предложил что-то за него написать.

Говорит, что написала об этом для какого-то партийного журнала, в пору, когда это было уже ересью. Не взяли.

Незыблемым для нее было одно – идеалы. Коммунистические идеалы, уходящие корнями, как она открыла для себя с чувством великого облегчения, в раннее христианство, в проповедь Иисуса Христа. Путь же к ним – тернист и неведом. Идущие им могут ошибаться, сбиваться с дороги, отступать, творить неразумное, вплоть до преступлений. Но все равно – вера в эти идеалы, как ариаднина нить, указывает направление и рано или поздно приведет к желанной цели.

…Приподняв от стола голову, – в такой позе с помощью лупы и своих чудо-очков она все еще рассматривала письмо Суслова, – Мариэтта Сергеевна попросила прислушаться, не кипит ли на кухне чайник, который она поставила, чтобы напоить нас с Карцовым чаем.

Получив подтверждение, что да, кипит, попросила пройти туда вместе с ней – помочь.

Сняв чайник с огня и завернув крантик, провела кончиками пальцев вокруг конфорки – удостовериться, погас ли газ.

Показала мне руку с застарело обожженными пальцами.

– Вчера зазевалась и вот. – Она кивнула в сторону закопченной алюминиевой миски, полной сгоревшей фасоли.

Лицо ее покрыто старческим, почти растительным пухом, который окутывает его подобно сумеречной лесной дымке. Глаза, которые отгорожены от тебя похожими на бинокль очками, видятся сквозь линзы лошадино большими и всепроникающими. На ней плотное, чуть ли не из байки, в темных цветочках платье до полу.

Она беспощадная в своих суждениях о людях, но точно так же не умеет щадить себя. Жизнь она и на смертном пороге пробовала на вкус и на ощупь, как горелку с газом. И, постоянно обжигаясь, привыкала и к этому, как к неизбежности.

«Обжегся» же и Господь Бог с Адамом и Евой.

Дачники

Собственной дачи я никогда не имел и не имею. Так уж получилось. Первую казенную мне выделила «Комсомолка» на третий год моей работы в редакции, когда родился сын. Это был одноэтажный деревянный домик с двумя террасками, на две семьи в поселке Заветы Ильича по Ярославской железной дороге. В одной половине жил с женой, пятилетним сыном и тещей Пашка Барашев, золотое перо той поры, он был разъездным корреспондентом, а я – всего-навсего литсотрудником. Поэтому ему досталась та половина, которая была попросторнее и лучше расположена в отношении солнца. Я считал это вполне резонным.

Через два года меня повысили в должности и дали другую дачу, чуть поудобнее и побольше. Но тоже – на две семьи.

Заканчивал я свою карьеру в «Комсомолке» обладателем, временным разумеется, отдельной дачи, которая была предоставлена мне уже Центральным комитетом ВЛКСМ. В остальном она мало чем отличалась от трех предыдущих – то же источенное грибком дерево, скрипучие крашеные полы, утлые деревянные крылечки.

Дачи были «холодными», то есть не предназначенными для жизни в них зимой. Но летом в них было чудесно. А может, просто так казалось, по молодости лет? Кругом – буйная подмосковная растительность, деревянные с прорехами заборы, через которые дети лазают друг к другу в гости. Словно кадр из фильма последних довоенных лет «Тимур и его команда».

Став председателем ВААП, я получил дачу на всю свою семью из шести человек, включая тестя и тещу, от ХОЗУ Совмина, то есть хозяйственного управления делами управления Совета министров. Находилась она на территории крохотного поселочка Ильинское, по соседству со знаменитыми Жуковкой, Барвихой, Усовом и так далее, и, в отличие от прежних, была зимняя, то есть была подключена к центральному отоплению.

Была она в Ильинском, пожалуй, самой скромной дачей, так как в остальных размещались полноформатные министры, а не приравненные к ним, как я. Отличие было еще в том, что министрам полагалась повариха, а мне – только уборщица, которая раз в неделю производила генеральную уборку.

Но рассказать сейчас я хочу не о ней, а о стороже, Борисе Федотовиче, который охранял со своей берданкой весь поселок, но заглядывать чаще, чем к другим, любил к нам, ибо тут ему всегда светила рюмка-другая водки, которую он с удовольствием закусывал тещиными щами и пельменями, а главное – внимательный и благодарный слушатель.