«Зона свободы» (дневники мотоциклистки) - Майя Новик

Я не знаю, почему было так важно посадить и непременно вырастить эту картошку, хранили её в сыром, теплом подвале нашего пятиэтажного дома, и она начинала прорастать уже зимой, а к весне сгнивала. К тому же собирали мы её не так уж и много, иногда бывало так, что садили куль, а собирали три. И не стоили эти три куля картошки всех тех трудов, которые были на неё затрачены.

Я совершенно точно помню два случая, которые заставили меня относится с особым отвращением к этой работе.

Первый случай произошел, когда мне было лет двенадцать-тринадцать. Отец решил ехать на картошку на велосипедах. Это означало, что нам придется проехать километров восемь-десять, потом полоть и окучивать, а потом возвращаться. С утра шел дождь, но отец все равно решил ехать. Почему мама не возражала, не знаю. Я промокла насквозь, не успели мы доехать до моста через Китой, я замерзла совсем, когда мы ехали по трассе, машины обдавали нас потоками воды, и холодный ветерок заставлял шевелить педалями. Потом мы свернули куда-то в сторону, проехали по гравийке, спустились под мост и стали пробираться сквозь заросли мокрой травы и кустарника, ведя велосипеды руками. Если у меня что и было до этого сухим, то здесь все промокло окончательно. Когда, наконец, выбившаяся из сил, я увидела картофельное поле, то с ужасом ждала, что отец сейчас, как всегда, погонит меня полоть и окучивать. Дождь припускал с новой и новой силой, он шелестел по хвое сосен, по листве березок, желтушная трава и шиповник на обочине дороги были мокрыми. Отец кое-как развел костер, приказал мне греться возле него, а сам взял тяпку и пошел на поле. Я не помню, сколько я стояла у костра, суя в огонь окоченевшие руки и ноги. Изо рта шел пар. Отец, как это ни странно, вернулся довольно быстро — через час с небольшим, и сказал, что мы возвращаемся. Дождь уже превратился в ливень. В траве, через которую мы возвращались, паслись быки.

Я знала, что они на самом деле не видят красного, но моя красная крутка заставила меня в панике жаться к отцу. Он шипел и отталкивал меня, я ему мешала.

Когда мы выбрались на трассу, он попытался закутать меня в полиэтилен, который оказывается, у него был, но тут уже взбрыкнула я: какой смысл кутать меня в штору для ванны, если я и так уже насквозь мокрая? И я уехала вперед, а он завернулся в штору сам и потихоньку ехал сзади.

— Ты зачем ребенка в такой холод с собой утащил? — закричала мама, увидев мое синее от холода лицо.

— Я думал, дождь закончится, — ответил он отрывисто.

Второй случай произошел, когда я была уже взрослой, а на дворе был то ли девяносто четвертый, то ли девяносто пятый год — самое тяжелое время для нашей семьи. Копать картошку мы поехали втроем. Поле было под Мегетом. Большая часть участков оказалась убранной, а то, что осталось, быстро разворовывали местные мужики. Они приезжали на поле, высматривали еще не убранные клочки земли, и быстро, втроем — вчетвером подбирали картошку за раззявами. Так что работать надо было быстро. Надо было. Но не удалось. Отца скрутил радикулит. Он лежал на своей черной балоневой куртке на меже, а мы с мамой «рыли носом» землю. Урожай, как назло, был хорошим. Мы пластались по полю, но было ясно, что не успеваем.

Наверное, именно это всегда было самым сложным — мы всегда не успевали. Все приезжали на поле большими семьями, по шесть-семь человек. А у кого народу было поменьше, у тех и поле было маленьким. А мы вдвоем с отцом рвали жилы и старались вовремя убрать свои четыре сотки. Уборка заканчивалась рано — в два, в три часа все уже начинали грузить мешки на грузовик. Мы в это время еще метались по полю, подкапывая оставшиеся кусты, скидывая картошку в мешки, отец сердился, я злилась, и к нашему полю машина подходила в последнюю очередь.

Вот и сейчас стало понятно, что нам не успеть. Наконец, машина подошла и к нам, какие-то мужики, видимо, коллеги отца, быстро позакидывали мешки куда-то наверх, мама еле-еле уговорила водителя посадить в кабину отца. Мы вернулись вечером домой измученные, но было ясно, что остаток поля, а там было еще больше половины, нам придется убирать вдвоем с мамой завтра. Как вывозить картошку, никто не знал.

Отец, которому стало легче сразу, как только его несколько раз тряхнуло в грузовике, пообещал договориться с кем-то о машине.

Мы поехали на электричке, потом, с лопатами наперевес, долго шли по проселку, потом вышли на поле и поняли, что проблемы только начались, — кругом не было ни души. Мы закончили копать к вечеру, а обещанный отцом грузовик так и не пришел.

На дороге позади нас стоял мужик с машиной, смотрел из-под руки и явно ждал, когда мы бросим картошку. Когда он все же скрылся, я в отчаянии стала копать канаву, чтобы закопать мешки с картошкой туда…

Нет-нет, все закончилось благополучно. В конце концов, мы заметили на краю поля грузовик, который собирал мешки на двух-трех оставшихся дальних участках. Мама сбегала за ним через все поле и договорилась вывезти картошку за деньги. Так мы спасли урожай.

А самый последний урожай отца кто-то выкопал, чему я, каюсь, была даже рада.

Дело в том, что картошка у родителей уже была, — на даче отец разработал специальный участок. Ну, а Алексей картошку брал у родителей — у них, кроме своего огорода был участок за Китоем. Кто выкопал последний урожай — какой-то злоумышленник или кто-то из преподавателей института просто перепутал поле, осталось загадкой…

И только несколько раз побывав на поле уже с Алексеем, я поняла, почему я так не любила эту работу: для нас это всегда была каторга, а в семье Алексея работа была в удовольствие. Здесь никуда не торопились, вовремя отдыхали, воды было вдоволь, все с удовольствием, вкусно ели в перерывах и никому не приходило в голову обработать шесть соток поля в один присест. Поле обрабатывали по очереди, в несколько приемов, а копать выходила вся семья, и то на это уходило два, а то и три дня. А куда было торопиться? На участок с собой обязательно брали сменную одежду, обувь, нитяные перчатки для защиты рук, после работы все отдыхали, неторопливо мылись, переодевались, и только потом везли картошку в Северный, где её уже потом, в течение недели неторопливо, тщательно просушивали, перебирали, складывали в мешки и убирали в просторный холодный погреб. Никто не надрывался, работали споро, дружно и в охотку. От самых слабых, вроде меня, никто и не ожидал многого — тут главное было участие. Делай как можешь, и сколько можется, — такой принцип делал работу необременительной и даже приятной.

Был и еще один момент, почему было невозможно работать на отцовской даче — он контролировал каждый шаг и начинал сердиться, если кто-то хотя бы немного отклонялся от его указаний. Да и ночевать было практически негде, а ехать за тридцать километров от города в битком набитом автобусе всего на несколько часов было настоящей каторгой.

За семнадцать лет владения участком отец так и не простроил дом: в те времена, когда участки выделяли, купить стройматериалы было невозможно — в стране с самими большими запасами леса стройматериалов не было. Отец вышел, как ему казалось, из положения, купив большой двухэтажный дом в деревне Суховской.

Деревня эта, существовавшая несколько сотен лет, вдруг кому-то не понравилась, и её, под предлогом того, что она стоит в промышленной зоне нефтеперерабатывающего завода, разорили — жителям дали квартиры в городе, а дома распродали дачникам на вывоз. В доме, который за сто рублей купил отец, до революции был постоялый двор.

Отец пронумеровал сруб и разобрал его, обнаружив под нижними венцами монеты 1837 года. Когда я побывала на разборе, мне пришла в голову мысль, что дом нужно оставить в покое, а на дачный домик нам вполне бы хватило новенькой сухой конюшни, выстроенной на краю. Но отец решил по-своему — дом он с помощью каких-то знакомых перевез на участок, и громадные бревна и простенки заняли половину участка, а конюшню, как оплату за труды, отдал помощникам. Один из них этим же летом выстроил себе домик. Отец же несколько лет строил громадный фундамент, потом копал глубокий подвал, который укреплял кирпичом и бетоном. В первую же зиму у него украли простенки, а потом дом, который и так уже простоял полторы сотни лет, начал гнить, потому что отец накрыл его листами железа и линолеумом, чтобы его не разворовали еще больше. Наверное, отец рассчитывал на то, что мой брат, который жил в Москве, вернется, и они вместе сложат дом, потому что одному человеку невозможно было сложить лиственничные колоды. Но брат не вернулся, и дом продолжал гнить, все глубже уходя в землю.

Теперь дача перешла ко мне, и не было никакой возможности от неё отказаться или продать — мама любила копаться в грядках и жила в крохотной, темной времянке с апреля и до октября, — до первых морозов. И хотя ни земля эта, ни времянка, ни штабеля гниющих бревен не были мне нужны, я приняла все это, как принимают родовое проклятие, как жернов, который вещают на шею, как хомут, в который впрягаться легко, а освободиться — трудно. И не было никакой возможности отделаться от этой дачи. Никакой. Разве что сбежать от всех. Так у меня даже мотоцикла не было, чтобы сбежать…