Игра с тенью - Джеймс Уилсон

Потом я собралась с силами и написала Лоре:

«Уолтер неважно себя чувствует.

Должен на некоторое время остаться в Лондоне.

Приедет сразу же, как только сможет».

Бедная моя сестра.

Позже

После раннего ланча (состоявшего лишь из тарелки супа и хлеба, которые подкрепили, однако, мои силы и убедили миссис Дэвидсон, что я вполне способна выйти из дома) я возвратилась в свою комнату и облачилась в траурное платье. Больше всего я боялась случайных прикосновений, поскольку моя кожа стала чрезвычайно чувствительной, и я ощущала дурноту из-за самого легкого касания. Траурная одежда, как я предполагала, сможет меня защитить, ведь люди инстинктивно сторонятся проявлений горя. И если я внезапно заплачу (а в последние дни это случалось нередко), черная вуаль извинит и отчасти скроет мои слезы. Дождавшись на лестничной площадке, пока Дэвидсоны скроются в кухне (объяснять им, почему я так одета, было мне сейчас не по силам), я тихо сошла вниз и вышла на улицу.

Я не имела определенного плана, но не сомневалась в том, что любые действия — пусть и бесполезные — предпочтительнее пассивного сидения в комнате, наедине с мучительными переживаниями и с дневником Уолтера перед глазами. Я рассчитывала обрести бодрость, пройдя через парк, но, когда оказалась на улице, поняла, как холодно вокруг и как скользко под ногами. И все-таки я дошла до конца дороги (там меня не могли видеть домашние) и огляделась в поисках кэба.

Но никаких кэбов поблизости не оказалось. Или, вернее, повсюду виднелись кэбы, которые мне не подходили: все они были уже наняты. Я наблюдала, как экипажи почти непрерывным потоком следовали мимо: мужчины направлялись по делам; матери возвращались из магазинов с подарками для детей; слуги, посланные впопыхах за бутылкой шерри, стаканами или окороком на завтра, торопились исполнить поручение.

Все в делах. Все спешат. Куда же двинусь я?

Переминаясь с ноги на ногу и потирая руки, спрятанные в муфту, минут пятнадцать я предавалась размышлениям. Я уже не надеялась найти выход и отчаялась отыскать средство передвижения, которое доставило бы меня к цели, когда на противоположной стороне улицы остановился двухколесный экипаж, и женщина, нагруженная свертками, вылезла из него. В то же мгновение я поняла, что делать.

Перебежав через дорогу, я окликнула кэбмена:

— Вы свободны?

Он кивнул.

— Куда вам, мисс?

— На Фицрой-сквер. А потом — куда я вам скажу.

Возница поглядел на меня с любопытством, но снова кивнул.

— Зависит от того, сколько у вас денег, — сказал он с небрежной самоуверенностью человека, который отыщет нового пассажира куда быстрее, чем я — другой кэб. — Садитесь.

Я, конечно же, вовсе не собиралась заезжать к Элизабет Истлейк. Уолтер мог находиться где угодно, но не у нее. Кроме того, я находилась в таком состоянии, что леди Истлейк выудила бы все мои секреты за десять минут, а я не имела никаких шансов узнать о ее тайнах.

Однако именно с дома номер семь на Фицрой-сквер начались наши поиски, и я ощутила безотлагательную необходимость увидеть этот дом снова — вновь повидать все те места, куда приводил нас розыск сведений о Тернере. Возможно (впрочем, я не отдавала себе в этом отчета), причиной тому стала моя наивная вера в совпадения: я надеялась найти Уолтера именно там, где мы с ним уже встречались, — так после смерти матери ребенок продолжает искать ее везде, где она когда-то бывала. Впрочем, я хотела вырваться из затянувшегося заточения в темнице своего внутреннего мира, увидеть мир реальный, — прочный, незыблемый мир из камня и кирпича, из улиц и людских толп, обрести ясность мысли, подобрать ключ к тайным размышлениям Уолтера и понять, где его искать. И, кажется, я поступила правильно.

За последние несколько дней я неузнаваемо переменилась. Раньше, собираясь навестить знакомые места, я в общих чертах представляла, что я при этом буду ощущать — восторг или печаль, облегчение или сожаление. Ныне мои чувства совсем оскудели, и все же я не могла предсказать, какая их часть окажется затронутой. Я опасалась, что вид Фицрой-сквер вызовет у меня тревогу, подавленность и даже — вопреки принятому решению — желание довериться Элизабет Истлейк. Но я никак не ожидала, что меня охватит ярость.

Внушительных размеров окна, чисто выметенные ступени, широкие парадные двери — все выглядело так же, как и всегда, словно величие и самоуверенность не позволили им заметить ту катастрофу, которая разразилась две недели назад, когда я побывала здесь в последний раз. Я была потрясена. Мне хотелось разбить стекла — расцарапать деревянные панели — испортить идеальную покраску.

Но я не вышла из кэба. Почти с ненавистью я всматривалась в особняк леди Истлей к, но уже через несколько секунд велела вознице ехать на улицу Королевы Анны. Дом Тернера располагался на прежнем месте, хотя (в отличие от жилища Истлейков) испытал все причитавшиеся ему житейские превратности. Он выглядел заброшенным и обветшалым, а окна покрывал основательный слой грязи, из-за чего они напоминали унылые бельма слепца. Неужели позади дома до сих пор помещается галерея, та самая галерея, где предавались восторгам и спорили Кэлкотт, Бьюмонт и Каро Бибби? Я представила себе их и подумала о том, что все эти яркие люди, так горячо пылавшие, столь яростно отстаивавшие свою правоту, стали за минувшие сорок лет добычей холода и забвения, словно человеческое бытие — не более чем проблеск спички, вспыхнувшей и мгновенно погасшей. И все же их жизни, судьба Тернера и наши с Уолтером злоключения успели сплестись воедино, и я отправилась за этой разматывающейся нитью, подобно Тезею, — правда, добравшись до конца нити, я вовсе не рассчитывала убить чудовище.

Эта нить провела меня сквозь Оксфорд-стрит, заполненную неспешным потоком транспорта; по Нью-Бонд-стрит, чьи ярко освещенные, украшенные веточками плюща и остролиста магазины, казалось, дразнили меня обещанием невинного веселья. Последовав за нитью на Пикадилли, я увидела Марстон-румс и на мгновение вспомнила о женщине, которую повстречал здесь Уолтер: наверное, сейчас она собирается на ночную работу — одевается, опрыскивает себя мускусом. А потом мы двинулись через Сент-Джеймс, Пэлл-Мэлл и миновали Марльборо-хаус, где нам впервые открылись невероятная красота и грозное очарование полотен Тернера.

А далее нить повела меня на Трафальгарскую площадь, обвилась там вокруг зданий Национальной галереи и Королевской академии и еще более запуталась: вобрала в себя и махинации сэра Чарльза, и страстное самоотречение Раскина, и отчаяние Хейста; и дальше — вполне естественное движение — повернула к дому Хейста, где я остановила кэб. Окна нижнего этажа были заколочены, и мысль о том, что сын Хейста окончательно проиграл битву с судебными приставами, заставила меня содрогнуться (острота моих ощущений вновь оказалась удивительной, ибо я едва удержалась от слез). Однако, взглянув наверх, я различила едва заметный огонек в окошке мансарды и, непонятно почему, неожиданно приободрилась.

Я вышла из кэба и всмотрелась в крошечный мерцающий огонек (горела не газовая лампа, а свеча) — так моряк, застигнутый штормом, смотрит на огонь далекого маяка. Вот человек, который лишен всего, что для многих составляет смысл жизни, — и он нашел в себе силы бороться. Меня охватило желание вбежать в дом и присоединиться к нему. Со времени нашей последней встречи судьба низвела меня до его положения, а возможно, даже ниже, ибо у Хейста, по крайней мере, не отняли честь. Может быть, подумалось мне, мы займемся общим делом? По-монашески строгая жизнь и совместный труд, преследующий великую цель, — вдруг они станут моим крестом и возвратят мне самоуважение?

Кэбмен, должно быть, расслышал мои всхлипывания и заметил, что я едва удерживаюсь от рыданий.

— Что-то не так, мисс? — спросил он.

Я покачала головой и забралась обратно в экипаж.

— Отвезите меня в Твикенхэм, — с трудом выговорила я.

Он уставился на меня. Я взяла кошелек и потрясла им, словно погремушкой.

— Да не об этом я подумал, мисс, — произнес он наконец и уселся на свое место.

И нить опять повела нас: мы проехали вдоль северной стороны парка — совсем недалеко от того дома, где меня оскорбил мистер Кингсетт и где он, несомненно, продолжал мучить свою жену, и двинулись в сторону Хаммерсмита, где когда-то жил Тернер. Все дороги здесь были забиты людьми, спешившими домой, праздновать лучший в году праздник; восхищенные дети стояли перед сияющими витринами магазинов и глазели на апельсины и яблоки, на тазы с золотыми и серебристыми рыбами, выставленными прямо на тротуары.

А потом — в Брентфорд, через Чизвик, мимо дома Амели Беннетт (погруженного в темноту, и это испугало меня, но я вспомнила, что здоровье мужа вынуждает Беннеттов проводить зимы у моря). И вот — Твикенхэм.