История одного крестьянина. Том 2 - Эркман-Шатриан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это тебе Мареско прислал, — сказала мне Лизбета, — в память о том, как ты спас нам жизнь во время отступления из-под Антрама. — Она крепко поцеловала меня и, передавая мне Кассия, сказала: — Он тоже просит тебя принять наш подарок, Мишель. Мареско сказал мне: «Эти часы — для твоего брата. Я добыл их своею шпагой. Я не отдавал за них презренный металл какому-нибудь часовщику на углу: они добыты на поле боя, и я кровью заплатил за них. Передай ему это, Лизбета, и скажи, чтобы он поцеловал нашего малыша».
Тогда я взял часы и положил в карман. Мне приятно было слушать такие слова: видно, недаром был я в солдатах.
Лизбета настаивала, чтобы и Маргарита выбрала себе кольцо по вкусу. Маргарита взглянула на меня. Я знаком дал ей понять, что надо согласиться, иначе сестра обидится. Маргарита выбрала совсем скромное колечко с жемчужинкой, поблескивавшей, как слеза, но после отъезда Лизбеты так ни разу его и не надела: ей все думалось, а вдруг это кольцо принадлежало какой-нибудь девушке или женщине, убитой во время погрома. Мне тоже являлись такие мысли, но я ни слова не сказал жене о своих подозрениях.
Лизбета сунула мне еще сто франков для отца, наказав ничего не давать матери, ибо она тут же отнесет деньги неприсягнувшему попу из Генридорфа.
В день отъезда Лизбеты, часов в пять, мы все собрались в читальне — тут был и дядюшка Жан, и Летюмье, и многие другие наши друзья. Когда погрузили все ящики, Батист пришел за Лизбетой. Мы расцеловались, и сестра моя с Кассием, сопровождаемые добрыми напутствиями и наилучшими пожеланиями здоровья и счастья, сели в карету, дожидавшуюся их среди толпы любопытных у наших дверей. Было там и несколько дам со своими мужьями. Они раскланялись с Лизбетой, обменялись последними приветствиями, и Лизбета, приподняв Кассия, крикнула нам:
— До свидания, Мишель! До свидания, Маргарита! Все до свидания!
Отец все еще держал ее за руку. Лизбета нагнулась, поцеловала его, потом протянула ему ребенка, и карета покатила в направлении плаца. Увиделись мы с ней через много, много лет, а иные до той поры и не дожили.
Глава двенадцатая
Дело приближалось к апрелю месяцу, и все со дня на день ожидали увидеть в газетах известие о том, что наши войска отплыли в Англию. Теперь мы уже ни в чем не терпели недостатка — один только Берн принес Директории свыше двадцати пяти миллионов в виде золотых и серебряных слитков, а также пушек, снарядов и всяких припасов.
Доктор Шван из Страсбурга, бывший председатель Клуба друзей и братьев и большой приятель Шовеля, проезжал как раз в это время через Пфальцбург и заехал к нам. Мы пригласили его отобедать с нами. Человек он был ученый и разбирался не только в политике, но и в медицине и знал о всяких новых открытиях во Франции и в Германии. Он рассказал нам про то, какие войска готовят к отправке в Англию, и нас это немало удивило. В экспедиции должны были участвовать лучшие части Рейнской и Итальянской армий, самые опытные моряки из Бретани и с юга, а также лучшие генералы: Клебер, Дезэ, Рейнье[188], Ланн[189], Мюрат[190], Даву[191], Жюно[192], Андреосси[193], Каффарелли ди Фальга[194], Бертье, — словом, все самые стойкие, самые испытанные, самые способные воины, отличившиеся в пехоте, кавалерии, артиллерии или инженерном деле. Шван направлялся в Париж, потому что один из его старых друзей — Бертолле[195] пообещал представить его Бонапарту, если он захочет участвовать в экспедиции. Известно было, что Монж[196], Жоффруа де Сент-Илер[197], Денон[198], Ларрей[199], Деженетт[200] и многие другие уже заявили о своем желании ехать.
— К чему такое множество ученых? — спросил его Шовель. — Или у англичан своих не хватает? Мы что, к дикарям едем, что ли?
— Ей-богу, не знаю, — отвечал Шван. — Просто ума не приложу, в чем тут дело. Должно быть, есть какой-то тайный резон, который нам неизвестен.
— Но если наших лучших солдат, наших лучших генералов, первых наших ученых, — вскричал Шовель, — увозят из страны, с чем же мы останемся, случись несчастье? Раштадтский конгресс растянулся до бесконечности — все это не предвещает добра. А потом ведь может подняться ветер, как в девяносто шестом году, и разметать наш флот, или англичане нападут на него и, подавив численностью, уничтожат, да и немцы, обнаружив, что мы остались без генералов, без опытных войск, без денег, могут пожаловать к нам в гости, — все это надо иметь в виду. А особенно, если учесть, что наше вторжение в Швейцарию и занятие нашими войсками Рима возмущают всю Европу, что на нас смотрят как на воров, что жители Вены, насколько можно судить по вчерашнему «Монитору», подняли против нас настоящий бунт: забросали камнями французское посольство, выбили стекла, сорвали наш флаг. И в такую-то минуту нас решают оставить без всякой защиты! А ведь речь тут идет уже не о роялистах и республиканцах, речь идет о существовании нашей родины, о нашей независимости. Или наша Директория состоит не из французов. Любое правительство, даже правительство Калонна, не стало бы подвергать нас такой опасности. И ради кого, ради чего? Ради того, чтобы Бонапарт мог покрасоваться во главе такой великолепной армии! Да что эти люди, с ума сошли?
— Нет, — сказал Шван. — Просто место члена Директории очень завидное, а если Бонапарт останется, никому там не усидеть, кроме него.
Шовель больше ни слова не сказал: он давно уже подозревал это. Поскольку Шван скоро уехал, намереваясь отбыть в Англию вместе с экспедицией, мы несколько дней не без тревоги ждали вестей об ее отплытии.
Основная масса солдат стягивалась в Тулон. И потому внутри страны и вдоль побережья происходило непрерывное передвижение войск. Выводили части из Генуи, из Чивита-Веккии. Возможно, и пятьдесят первой полубригаде предстояло участвовать в этом деле.
Газеты наперебой кричали о том, что придется дать бой в Гибралтаре, ибо англичане стоят на страже пролива. Брюна назначили командующим Итальянской армией. В наших краях было тихо. Все взоры были устремлены туда, на юг, и вдруг 26 или 27 мая 1708 года мы узнали, что наш флот поднял якоря и двинулся в Египет. Вслед за тем появились воззвания.
— Ну, еще бы, — сказал Шовель. — Конечно, гражданин Бонапарт предпочитает сражаться с кучкой дикарей в Египте, чем с англичанами. Эх, бедный ты мой Мишель, предвижу я, что настоящие бои развернутся здесь, на Рейне, как это было в девяносто втором и девяносто третьем годах. Ну, что нам делать в Египте? Правда, пять или шесть знаменитых разбойников — Камбиз[201], Александр Великий[202], Цезарь[203] и Магомет[204] — устраивали прогулки в эту страну. Она в некотором роде даже была их родиной, как родиной тигров считается Бенгалия. Все они устремляли туда взор и только там чувствовали себя хорошо. Но чтобы мы, чтобы наша республика была заинтересована в Египте, — это мне как-то непонятно. Хватит с нас и Европы, где нам надо держаться против всех монархов, зачем же нам еще турецкого султана себе на шею сажать!
Он брал какую-нибудь карту, из тех, что продавались у нас в лавке, и часами сидел над ней. Патриоты заходили к нему потолковать об экспедиции. Теперь поползли слухи, что мы нападем на англичан в Индии, — так думал Рафаэль Манк и старик Тубак, бывший школьный учитель в Димерингене. В газетах тоже писали, что мы двинемся в Индию, страну, откуда привозят перец и корицу. Шовель слушал эти немыслимые глупости, поджав губы, даже не улыбаясь. Лишь время от времени он в отчаянье восклицал:
— Боже мой, боже мой, почему это люди не видят дальше своего носа! Вот беда-то!
Однажды к нам явился Тубак, держа под мышкой какую-то толстую немецкую книгу, и объявил, что в той стране, откуда привозят перец и корицу, есть также бриллианты и золото, — он узнал об этом из книги. Он тыкал пальцем в страницу и восклицал:
— Теперь вы понимаете, гражданин Шовель, теперь-то вы понимаете, почему Бонапарт хочет попасть в Индию?
— Да, — сказал, вспылив, Шовель, — я понимаю, что вы и, к сожалению, многие другие — просто ослы, на которых пока надели узду, а потом еще и навьючат. Да знаете ли вы, какое расстояние отделяет Египет от Индии? Несколько сот лье. И на этом пространстве есть и реки, и горы, и пустыни, и болота, и племена там живут более дикие, чем наши волки. Скажем, чтобы из Египта добраться до Мекки, а это меньше половины пути, арабы едут на своих верблюдах недели и месяцы, и столько их погибает от голода, жажды и зноя, что путь их через пустыню можно проследить по костям. И вы думаете, что Бонапарт всего этого не знает, что он не смотрел на карту, а если и смотрел, то все равно хочет идти в Индию за золотым песком и алмазами? Нет, Тубак, он знает это лучше нас с вами, но он глядит на народ как на своего рода удобрение, необходимое для произрастания генералов, и я начинаю думать, что он не так уж не прав. С тех пор как конституция Третьего года отделила народ от буржуа, и интересы у них стали разные, народ лишился головы, а буржуа — сердца и рук. И те и другие взращивают военную силу, от которой они и погибнут. Бонапарту не было бы нужды забираться в такую даль, если бы он хотел напасть на англичан. Прошел бы через Гибралтар — и все. Англичане ведь есть не только в Индии — они ждут его и на своих берегах, в каких-нибудь пятнадцати или двадцати лье от нас. К тому же они сильнее почувствовали бы войну у себя дома, чем где-то на другом конце света.