Серебряные орлы - Теодор Парницкий

— Кощунствуешь, благородная госпожа Рихеза, моля душу императора, столь же несовершенную, как и все людские души, — строго сказал Аарон.

— Это ты кощунствуешь, монах! Не было и не будет души, озаренной большей святостью, нежели душа Оттона Чудесного! Кому же мне еще молиться? Чья поддержка у Христа сильнее, нежели просьба самого великолепного из Христовых наместников? Это ты грешишь, ты! И Болеслав тоже грешит: кощунственным промедлением! Давно должен быть в Риме, давно я должна взойти на ложе с его сыном! Патриций еще молод, еще сорока пяти ему нет, может еще лет двадцать твердо править империей, пока не подрастет новый Цезарь Август, его внук!

Аарон с трудом верил своим ушам. Вновь отвел он удивленный взгляд от Рихезы, вновь обратил его к Матильде. Вновь пристал к ней с немым вопросом — нет, не с вопросом, а с требованием, чтобы сейчас же, немедленно ответила, порождены ли слова ее дочери ее мыслями?! Неужели сестра Оттона действительно предназначает диадему только внуку, младенцу славянской крови, а не одному из сыновей?!

Но Матильда молчала. Не подняла глаз от вышивки.

Нелегкой была ночь у Аарона после этого разговора. И впрямь, Гихеза исполнена не меньшим чувством причастности к Риму, чем ее покойный дядя; как и он, она стыдилась и отказывалась от своего германского духа. С тех пор как в восемь лет увидела она мощные, возведенные римлянами Черные ворота в Трире, не переставала говорить о себе: "Я наследница могущественных мужей, которые умели возводить такие сооружения". Познакомившись с Аароном, она сразу сказала ему, что если чародей Сильвестр не очутился среди демонов в адском пламени, то потому лишь, что грехи чернокнижия пересилила добродетель любви к Оттону: правда, любви несовершенной, поскольку учитель тайных наук не сумел или не захотел вырвать Оттона из когтей демонов болезни и смерти.

Рихеза играла на арфе и цитре, бегло говорила по латыни, легко цитировала Вергилия и даже Марциала, чем удивляла и огорчала Аарона, и тем не менее заявила, что ни один из поэтов древности не достоин мыть ноги тому великому творцу, который заслужил себе бессмертную славу скорбным стихом, воспевающим кончину Оттона Чудесного. С чувством декламировала она: "Quis dabit aquam capiti? quis sucurret pauperi? quis dabit fontes oculis?".[22] И плакала, восклицая словами поэта: "Vivo Ottone Tertio salus fuit populo. Plangat ignitus Oriens, crudus ploret Occidens".[23] Аарону стих этот казался примитивным, бедным, хотя он и признавал, что бьет из него сила искреннего отчаяния и боли, особенно в дистихе: "Plangat mundus, plangat Roma — lugeat Ecclesia"[24], но какой дурной ритм, какое убожество слов, какая варварская невежественность в оборотах! И почти никакой напевности! Смеялся над неумелым автором, но в душе с грустью признавал, что его и на такой стих не хватило, чтобы почтить память Сильвестра Второго…

Более того, именно воспоминание о Сильвестре Втором приводило его в состояние печали, когда он, ворочаясь с боку на бок, целую ночь размышлял над разговором с Матильдой и Рихезой. Эти женщины как будто не понимают, что они насильно нахлобучивают императорскую диадему на голову славянскому варвару! Ведь Болеслав не дурак, чтобы двадцать лет править империей от имени внука и ни на минуту не подумать, что, пока тот подрастет, он и сам сможет сменить своих серебряных орлов на золотых! А именно этого не хотел Сильвестр Второй, — явно не хотел — в этом он, Аарон, уверен. Разумеется, обе женщины правы: Аарон, который пробрался во время войны в Кордову, проберется и в Польшу! Но неприятно туда ехать. Правда, он увидит там Тимофея, от которого вот уже столько лет нет никаких известий. Неожиданное воспоминание о Тимофее только еще больше испортило настроение. Ведь тускуланец тоже отправился в Польшу, чтобы привести Болеслава в Рим. Не привел. Так что и Аарон наверняка не приведет. И при этом он вовсе не хочет его приводить, тогда как Тимофей этого хотел. Правда, Сильвестр Второй не открыл любимцу тайну своей мысли о судьбах империи после смерти Оттона, но вовсе не хотел видеть диадему на голове Болеслава — наверняка не хотел. Варвар, кажется даже не умеющий читать, неспособный двух слов связать по-латыни, должен стать августейшим императором римлян, соправителем Петра, мудрость которого вытекает единственно из учености?! И он, Аарон, должен способствовать этому унижению двойной — императорской и Петровой — столицы? Нет, никогда! А тут сестра и племянница Оттона принуждают его, чтобы способствовал…

Рано утром его призвали к архиепископу Гериберту. Он уже не ломал голову зачем: Гериберт не только был единодушен с принцессами, но более того — о чем Аарон давно догадывался, — ряд лет руководил воспитанием Рихезы, внушая ей любовь ко всему римскому и почитанию Оттона. Следуя к покоям архиепископа, Аарон подумал, что, может быть, сам замысел послать его к Болеславу возник не в головке юной Рихезы, а в голове бывшего архилоготета, канцлера объединенной империи, ведь Гериберт отлично знал патриция: он же сопровождал Оттона в его походе в Гнезно, принимал участие в самых тайных переговорах между императором и Болеславом.

Так что отнюдь не удивился бездомный, осиротевший любимец Герберта-Сильвестра, когда кёльнский митрополит приветствовал его словами:

— Временно я не могу больше оказывать тебе гостеприимства, придется тебе поехать…

И удивился лишь тогда — и какое же это было радостное удивление, — когда Гериберт закончил словами:

— …в Кордову, откуда ты недавно прибыл.

Все расходы по далекому путешествию архиепископ брал на себя. Оказалось, что он уже снесся с тремя богатыми евреями: одному из них уступил мельницу на Рейне, другому — лесок и виноградник, третьему — большой выпас вместе со скотом и еще семь семей, приписанных к церкви святого Гереона.

— Я хотел бы, отче Аарон, чтобы ты привел мне из Испании таких же умельцев управлять виноградниками и ведать разными ремеслами, как Лиутериху в Сене. С тех пор как они у него появились, архиепископство стало впятеро богаче. Восемьдесят колонов переселил он с земли за городские стены; под управлением тех, которых ты выкупил, они творят истинные чудеса: столы, стулья, кровати, лампы, бокалы, блюда…

В заключение разговора Гериберт добавил:

— И скажи там, в Испании, отец Аарон, что, когда они прибудут сюда, ко мне, им будет лучше, чем у Лиутериха: ни голода не узнают, ни унижения…

Во время третьего пребывания в Кордове Аарон не старался возобновлять старые знакомства и дружеские связи. Уже не думал учиться у арабских мудрецов — избегал разговоров, которые вызывали у него сомнения и огорчения. Даже Ибн аль-Фаради посетил лишь дважды, да и эти два раза всего лишь на час. Но и такие короткие посещения не остались без последствий, особенно после второго визита к ученому арабу Аарон покидал его дом с сокрушенным сердцем, со смятенной головой.

— Помнишь, — обратился к нему Абдаллах Ибн аль-Фаради, — мы говорили с тобой о безграничности вселенной и о том, что наша земля — это всего лишь пылинка, находящаяся, как утверждают некоторые, на спине огромной рыбы, наткнутой на рог быка…

— Помню, — с тревогой прошептал Аарон.

— Так слушай, — таким же возбужденным шепотом сказал Ибн аль Фаради, — есть такое новое тайное учение, которое утверждает, что наша земля вовсе не плоская, как тарелка, а шар…

— Шар? — воскликнул Аарон и засмеялся. — Как же она держится на спине рыбы? Ведь она скатилась бы, стоит рыбьей спине дрогнуть, и все мы давно бы упали с земли…

— А ей вовсе не надо катиться, она может лишь слегка покачиваться…

Аарон долго не мог сдержать смех. Смеялся весело, издевательски. Земля — шар?! И ученые люди верят в такую чушь?!

— Я ведь не говорю, что и я верю, — шептал Ибн аль-Фаради, — я только говорю, что есть такие, которые верят… Да ведь за такую веру сажают в темницу и бьют. В прошлом месяце насмерть забили купца-морехода, который во дворе мечети вслух утверждал, что земля круглая. А хочешь знать, как он хотел доказать правоту своих слов? Он говорил, что хотя море совершенно гладкое, но когда с одного корабля видят вдалеке другой корабль, то сначала видны лишь верхушки мачт… А когда он подплывает к берегу, то сначала видны лишь макушки деревьев на берегу…

Аарон насторожился. Он припомнил, что, когда плыл из Англии с архиепископом Эльфриком и Этельнотом, его взор и мысль поразило то же самое: от берегов Нормандии плыл им навстречу другой парусный корабль, действительно, сначала вынырнула только верхушка мачты — удивленный Аарон спросил архиепископа Эльфрика, почему это так, если на воде нет никаких впадин и холмов. Архиепископ ответил, что демон морей, Нептун, непристойно играет с христианами, злобно обманывая взор различными чародействами.

Ночью после посещения Ибн аль-Фаради приснилась Аарону Феодора Стефания. Далеко перед собой выбросила она полные, белые руки, держа что-то в обоих кулаках. "Угадай, что у меня там?" — спросила она, улыбаясь Аарону приязненно, даже ласкательно. "Апельсины, — ответил он, указывая на ее правую руку. — А по кожице муравьи бегают. Я вижу, как они выползают у тебя между пальцами". Она рассмеялась: "Это не муравьи, это люди, целые толпы их, целые войска, спешащие в бой". — "Люди на апельсине?" — "Это не апельсин, это земной шар". — "А что в другой руке? Я помогу тебе: это что-то дороже всего шара и всех продвижений вооруженных полчищ по ее кожуре". Аарон улыбнулся. Ну конечно же, угадает: не зря он научился всему от папы Сильвестра. "Душа", — сказал он. Она взглянула на него с восхищением: "Угадал. А скажи: чья душа?" — "Оттона". Она вновь рассмеялась. "Тимофея?" Она засмеялась еще громче, еще веселее. "Моя?" — крикнул он в страхе и пробудился, весь обливаясь потом.