Реформатор - Юрий Козлов

«Но зачем превращать Россию в… Луну?» — спросил Савва.

Никиту удивило, что он отнесся к дичайшему этому предположению столь серьезно.

«Отвечу, — усмехнулся отец, — если ты ответишь мне, зачем вообще существует Луна?»

«У меня каждая минута на счету, — тихо произнес Савва, — но этими десятью минутами я пожертвую», — уселся в глубокое кожаное кресло, мрачно уставился в мозаичный овальный бассейн, над которым почти бесшумно струился фонтан, и внутри которого совершенно бесшумно плавали золотые и красные рыбки.

А что если, посмотрел на античные фигуры на дне бассейна Никита, они играют на… рыбок, которые исполняют их желания?

…Никита Иванович вспоминал макет, сыгравший столь важную роль в судьбе России, в автобусе, бодро пилившем на восток. Дорога была до того пустынна, что опасения Никиты Ивановича относительно слежки, преследования представлялись пустыми, как это самое шоссе вдоль цветущих склонов Карпат, по которому шустро пилил автобус. Иногда его пересекали местного значения, ведущие в буковые рощи, в высящиеся вдали замки и костелы, дороги. В местах пересечения стояли удивительно новые, как будто только что вырезанные из дерева, свежевыкрашенные распятия. Особенно натуральными казались капли крови на челе, руках и ногах Спасителя. В Карпатах, похоже, чтили Иисуса Христа. Никите Ивановичу даже показалось, что на одном из крестов Господь распят в виде… женщины.

Он вспоминал отравленную стрелу, чуть было не сразившую его в подъезде родного дома, киллера, посланного по его душу и думал, что же такое он не должен был сделать, если его хотели убить? При всех раскладах получалось, что он не должен был… ехать в Россию. Но ведь если бы в него не выстрелили отравленной стрелой, не послали по его душу киллера, ему бы и в голову не пришло куда-то ехать. Он бы жил не тужил в Праге, перебиваясь переводами и случайными гонорарами, дописывая роман «“Титаник” всплывает», который так никогда бы и не всплыл (к читателю). Получилось, что тот, кто хотел, чтобы Никита Иванович никуда не ехал, сделал все, чтобы он поехал. Тогда как, если бы он ничего не сделал, Никита Иванович никуда бы не поехал.

Никите Ивановичу показалось, что он, наконец-то разобрался в сути давних разногласий Саввы и отца. Отец пытался объяснить Савве, что не следует насиловать (направлять) судьбу, потому что она сама кого хочешь изнасилует (направит). Савва же полагал, что правильные (направленные) действия могут привести к желаемому результату. Сейчас Никита Иванович на своей шкуре убедился, что прав отец, а не Савва.

Он вспомнил, как проигнорировал в свое время предупреждение Саввы президент России, и что из этого получилось.

Савва в свою очередь проигнорировал предупреждение отца, и из этого получилось… нечто совершенно неожиданное.

Зато президент внял предупреждению отца, но опять-таки в итоге получилось совсем не то, на что рассчитывали отец и президент.

Жизнь, похоже, состояла из невостребованных, нерасшифрованных (или неправильно расшифрованных) предупреждений, по которым человек карабкался (куда?), как по лестнице. Поднимаясь по ней (стоя под ней) человек не мог знать, какая именно ступенька подломится, какой именно фрагмент лестницы свалится ему на голову. Да и не лестница это была при ближайшем рассмотрении, а спираль, внутри которой человек терял представление, где верх, где низ, где левая, а где правая сторона.

Как бы там ни было, подумал Никита Иванович, к предупреждениям следует относиться серьезно. Он не знал, чем определяется ценность, значимость того или иного предупреждения. К примеру, сам факт его неубийства безусловно был предупреждением. Никита Иванович был предупрежден, что ему ни в коем случае нельзя ехать в Россию. Но следствием данного предупреждения явилось то, что он, чудом оставшийся в живых, ехал… в Россию. Никита Иванович понял, что угодил в спираль, в черную, существующую по своим законам, «дыру», откуда нет выхода, а если и есть, то это не тот выход, на который надеется живой человек.

Помимо бессмысленной, в сущности, спирали предупреждений, жизнь состояла из узлов, которые сами собой завязывались и сами собой (иногда) развязывались. Причем, концы торчали сквозь пространство и время.

Малина, вспомнил Никита Иванович имя индианки. Ему было не избавиться от ощущения, что когда-то он уже слышал это имя, но когда именно и при каких обстоятельствах, Никита Иванович, естественно, вспомнить не мог. Он пожалел, что не взял с собой в путешествие что-то более приличное, чем Tuzemsky rum. Вряд ли она, покосился на прекрасную индианку Никита Иванович, будет пить со мной Tuzemsky rum.

Между тем, Малина приветливо ему улыбнулась.

Никита Иванович почувствовал легкое (сладкое) головокружение, сладкую (легкую) дрожь в коленях. Не то чтобы у него давно не было женщин (женщины были), но совершенно точно (давно) не было таких молодых и красивых.

— Малина… — прошептал Никита Иванович. Ему вдруг стало невыносимо горько, что ему сорок семь лет, что жизнь, в сущности, прожита, а он не может ничего предложить прекрасной женщине, кроме… Tuzemsky rum — напитка бомжей. — Малина, — голос его преломился, как если бы Никита Иванович был молодым (скорее старым, разинувшим глотку в последний — перед супом — раз) петухом, — я никто и мое имя ничто, но я… на что-то еще надеюсь…

— Я знаю, — перегнулась к нему через проход индианка. — Более того, — произнесла тоже шепотом, — я здесь для того, чтобы надежды сбывались, в особенности, — внимательно посмотрела на Никиту Ивановича, — последние, как глоток Tuzemsky rum на смертном одре, надежды.

В это мгновение автобус въехал в длинный, темный, как если бы он вел в преисподнюю, туннель. Мысли Никиты Ивановича странным образом вернулись к отцу. Впрочем, он успел подумать, что слова индианки не столь просты, но внутри спирали мысли обретали невесомость, не растекались «слезной лужею», а летели сквозь пространство и время, как ядра воды.

…Помнится, Никита встретил его, как всегда одинокого и неприкаянного, на Кутузовском проспекте около конной статуи Багратиона напротив огромной, как будто подпирающей небо синей башни на берегу Москвы-реки. Это было еще до внезапного поворота в отцовской судьбе — короткого периода, когда ему стало некогда слоняться по городу с бутылкой пива в кармане, когда его стали подвозить к дому на служебной машине, и милиционеры, которые раньше норовили оштрафовать отца за неподобающий вид, теперь перекрывали движение на Кутузовском проспекте, когда он мчался на черном «ауди» с федеральным номером.

Они присели на отшлифованную до зеркального блеска гранитную скамейку. Отец поинтересовался, куда Никита держит путь. К Савве в «Национальную идею», ответил Никита. Отец заметил, что процветание этого фонда можно сравнить с процветанием отдельно взятого кровяного тельца внутри пораженного раком организма. Никита возразил, что если кто-то дает деньги, значит, кому-то этот фонд нужен. Естественно, усмехнулся отец, потому что денег в мире гораздо больше, чем необходимо. Их надо на что-то тратить. Отчего не раздать их бедным, спросил Никита. Если их раздать бедным, объяснил отец, в мире не хватит товаров, чтобы бедные смогли истратить свои деньги. Мало денег — мало бедных, сказал отец. Много денег — много бедных. Дико звучит, горько усмехнулся он, но деньги — аккумулятор и генератор, причина и следствие, альфа и омега нищеты и несправедливости.

Вот почему развернулась такая борьба за сохранение нынешнего финансового порядка, исключающего справедливость и гармонию. Россия, понизил голос, словно выдавал Никите страшную тайну, по числу бедных самая богатая страна в мире. Деньги в ней не живут своей естественной жизнью — не распределяются между производством, потреблением и прибылью, которая должна расходоваться на производство, но бесятся, неистовствуют, как выпущенные на свободу сумасшедшие, вкладываются в сугубо непроизводительные сферы деятельности, вроде фонда «Национальная идея».

«Эти люди, — посмотрел на победительно устремленную в небо синюю башню отец, — думают, что финансируют свое будущее, тогда как в действительности финансируют собственное исчезновение с лица земли, точнее… мировую антиглобалистскую революцию. Ты ведь знаешь, — сказал отец, — что я вижу будущее. Я устал видеть на каждом лице печать смерти, — так пристально уставился в глаза проходящей мимо женщине, что та испуганно от него шарахнулась — она не хотела умирать, — какой-то странной смерти… при жизни. Как будто они — все эти люди — живые и мертвые одновременно»…

Никита тоже стал заглядывать в глаза идущих по Кутузовскому проспекту людей, но не увидел там ничего, кроме обыденного набора переживаний. Девушка в обиде кусала губы. Усатый кавказец размышлял, как бы ему половчее сбыть товар, а еще и зацепиться в Москве. Пожилой бородач в потертом демисезоне (не иначе, как доцент технического ВУЗа) гневно сверлил взглядом лоток с молочными продуктами. Его определенно не устраивали цифры на ценниках. Никита подумал, что отец как всегда все усложняет. Или — заглядывает слишком далеко, куда нет смысла заглядывать, потому что увиденное бесполезно, неприменимо к действительности.