Жестокие слова - Луиз Пенни

Но когда выяснилось, что его история недостаточно страшна, а тропинка почти дошла до хижины, Оливье воспользовался своим напалмом, горчичным газом, своей крылатой ракетой. Своей «Энолой Гей».[87]

Он разместил в углу паутинку. И подбросил куда-то в хижину деревяшку с вырезанным на ней словом. Оливье знал: когда Отшельник увидит это, он… Что? Умрет? Может быть. Но уж в панику впадет точно, когда поймет, что обнаружен. Обнаружен тем, от чего скрывался, от чего бежал. Тем, чего он боялся больше смерти. Оно нашло его и оставило свою визитную карточку.

Что пошло не так? Может быть, Отшельник не увидел паутинку? Может быть, Отшельник в жадности своей не уступал Оливье? Что бы там ни случилось, в одном Гамаш был уверен: терпение Оливье иссякло, нервы сдали, ярость переполнила его — он протянул руку, схватил подсвечник. И нанес удар.

Его юрист предпочел суд присяжных. Хорошая стратегия, решил Гамаш. Присяжных можно убедить в том, что это было временное помешательство. Сам Гамаш считал, что обвинение нужно предъявлять по статье «без предварительного умысла», а не «умышленное», и прокуратура с ним согласилась. Старший инспектор знал, что Оливье умышленно терроризировал Отшельника. Но убийство — дело другое. Да, он сделал Якоба пленником. Манипулировал им, использовал его в своих целях, сводил с ума человека, чье психическое здоровье и без того оставляло желать лучшего. Но убийство… Гамаш верил, что случившееся удивило и привело в ужас и самого Оливье.

Точное определение: убийство без предварительного умысла.

Именно это и совершил Оливье. Убил человека. Не одним решающим ударом, а медленно, постепенно. Запугивал его, отчего морщины тревоги избороздили лицо затворника, а его душа вздрагивала, стоило только хрустнуть веточке в лесу.

Но кончилось все это убийством… и самоубийством. Оливье в конечном счете убил себя. Он уничтожил все, что в нем было доброго, пока самоуважение не было утрачено окончательно, замещено самыми отвратительными качествами. Тот человек, каким он мог бы стать, оказался мертв. Его поглотил Голодный Призрак.

Но точку в деле Оливье поставили не домыслы, а факты. Улики. Никто, кроме Оливье, не бывал в хижине. Повсюду были найдены отпечатки его пальцев, включая и орудие убийства. Он знал Отшельника. Он продал часть его сокровищ. Он продал резные скульптуры. Он похитил полотняный мешочек. И наконец, орудие убийства было обнаружено в бистро вместе с мешочком. Его адвокат будет приводить аргументы, доказывать несостоятельность обвинения, но улики неубиваемы. Тут Гамаш не сомневался.

Но если фактов было достаточно для прокурора, судьи, присяжных, то Гамашу этого было мало. Ему требовалось еще что-то. Ему требовался мотив. То, что никогда невозможно доказать, потому что невозможно увидеть.

Что вынудило человека совершить убийство?

Именно этот вопрос и стал ключевым для Гамаша. Когда Гамаш возвращался в Три Сосны, приказав еще раз провести обыск в доме Парра, он размышлял о деле. Улики. Но еще и озлобленный дух.

Он понял, что все аргументы в пользу вины Парра применимы и к Оливье. Страх и корысть. Но если Парра не демонстрировали корыстных наклонностей, то Оливье был сама корысть, и это убедило Гамаша в вине Оливье.

Гамаш знал, что Оливье боялся двух вещей. Того, что его подноготная будет раскрыта. И того, что он останется без сокровищ.

Но и то и другое надвигалось, угрожало.

Гамаш отхлебнул кофе и снова вспомнил тотемные шесты, гниющие, наклонившиеся, упавшие. Но они пока еще могли рассказывать свои истории.

Именно там ему и пришла в голову эта мысль. Мысль о том, что разгадка расследуемого убийства связана с рассказанными историями. И ключом к ним были деревянные скульптуры Отшельника. Они не были отдельными, случайными. Они составляли некое целое. Каждая была интересна сама по себе, но все вместе они рассказывали еще более цельную историю. Как тотемные шесты.

Оливье рассказывал истории, чтобы контролировать Отшельника, сделать его пленником. Отшельник использовал истории, чтобы на их основе создать выдающиеся скульптуры. А Оливье использовал эти скульптуры, чтобы обогатиться так, как он и не мечтал.

Но Оливье не понял, что его истории были правдивы. Аллегоричны — да. Но от этого не менее реальны. Гора страданий приближалась. Она росла с каждой новой ложью, новой историей.

Голодный Призрак.

Чем богаче становился Оливье, тем больше богатств ему хотелось. А то, что ему хотелось больше всего, он как раз и не мог заполучить. То, что было в полотняном мешочке.

Якоб прибыл в Три Сосны со своими сокровищами, которые почти наверняка были украдены у друзей и соседей в Чехословакии. У людей, которые доверяли ему. А когда рухнул «железный занавес» и эти люди смогли покинуть страну, они стали спрашивать, где их деньги. Стали их требовать. Угрожали ему разоблачением. А возможно, не только угрожали, но и действовали.

Он взял свое сокровище — их сокровища — и спрятался вместе с ними в лесу. Стал ждать, когда страсти утихнут, люди отступятся. Разъедутся по домам. Оставят его в покое.

И тогда он сможет все распродать. Купить себе самолет, яхту. Таунхаус в Челси, виноградник в Бургундии.

Стал бы он тогда счастливым? Удовлетворился бы?

«Узнайте, что он любил, и тогда, может быть, вы найдете убийцу», — так говорила Гамашу Эстер, старейшина народа хайда. Любил ли Отшельник деньги?

Поначалу, может быть, и любил.

Но разве он потом не использовал их как туалетную бумагу? Разве не затыкал он щели в стене своего домика двадцатидолларовыми купюрами?

Любил ли Отшельник свои сокровища? Может быть, поначалу и любил.

Но потом он начал расставаться с ними. Менял на молоко, сыр, кофе.

И компанию.

Когда Оливье арестовали и увели, Гамаш сел и уставился на мешочек. Что может быть хуже, чем Хаос, Отчаяние, Война? От чего бежала даже Гора? Гамаш много думал об этом. Что пугало людей больше всего и, может быть, в особенности на смертном одре? Что преследовало их, мучило, ставило некоторых на колени? И Гамаш решил, что знает ответ.

Сожаление.

Сожаление о сказанных словах, о совершенных поступках, о несовершенных поступках. Сожаление о том, что они не стали тем, кем могли стать.

Наконец, оставшись один, старший инспектор открыл мешочек и, заглянув внутрь, понял, что ошибался. Страшнее всего было не сожаление.

Клара Морроу постучала в дверь Питера.

— Ты готов?

— Готов, — ответил он и вышел, оттирая краску с руки.

В последнее время он мазал краской руки, чтобы Клара думала, будто он напряженно работает, а на самом деле он вот уже несколько недель как закончил работу.

Наконец он признался в этом самому себе. Но больше никому.

— Как я выгляжу?

— Отлично. — Питер вытащил кусочек тоста из волос Клары.

— Я берегла его на ланч.

— На ланч я тебя приглашаю в другое место, — сказал он, ведя ее к двери. — Чтобы отпраздновать.

Они сели в машину и направились в Монреаль. В тот жуткий день, когда она ездила забирать у Фортена свой портфолио, она остановилась у скульптуры, изображающей Эмили Карр. На скамейке сидела какая-то женщина. Клара уселась в дальнем конце скамьи и принялась разглядывать миниатюрную бронзовую статую. И еще лошадь, собаку и обезьянку. Воо.

Эмили Карр вовсе не казалась одной из величайших художниц мира. Она была похожа на обычную женщину, какую можно встретить на улице. Низкого роста. Полная. Непривлекательная.

— Она немного похожа на вас, — раздался голос рядом с Кларой.

— Вы так думаете? — спросила Клара, которой это утверждение вовсе не показалось комплиментом.

Женщине было за шестьдесят. Хорошо одетая. Уверенная в себе и сдержанная. Изящная.

— Меня зовут Тереза Брюнель. — Женщина протянула руку. Видя недоуменный взгляд Клары, женщина добавила: — Суперинтендант Брюнель, Квебекская полиция.

— Да, конечно. Извините, запамятовала — вы были в Трех Соснах с Арманом Гамашем.

— Это ваши работы? — Брюнель кивнула на портфолио.

— Да, только фотографии.

— Позволите посмотреть?

Клара открыла папку, и офицер полиции просмотрела фотографии, комментируя, иногда восторженно задерживая дыхание. На одной из фотографий она остановилась. С фотографии смотрела веселая женщина, идущая вперед, но оглядывающаяся назад.

— Она прекрасна, — сказала Тереза. — Я бы хотела с ней познакомиться.

Клара ничего не ответила. Она просто ждала. И минуту спустя ее собеседница моргнула, улыбнулась и посмотрела на Клару:

— В этой картине есть что-то настораживающее. Она — само изящество, но что-то случилось, правда?

Клара по-прежнему хранила молчание, глядя на воспроизведение собственной работы.

Тереза Брюнель снова перевела взгляд на фотографию. Потом она резко вдохнула и посмотрела на Клару: