Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

шее и нервно подрагивавшему крупу успокаивали жеребца. Конюхи красноречиво переглядывались, а девушка принималась чистить смирившегося Азота щеткой.

— Вот завтра ставь на меня, — сказал казах. — Завтра буду на Иртыше. Деньги разделим. Пополам.

Иртыш всегда приходил последним, и Дима сказал об этом казаху.

— Он ленивый. Он быстрее всех. Никто не знает. Я знаю. Ставь на меня, — сказал казах.

— А почему ты сам не поставишь?

— Нам нельзя.

Иртыш выступал с сильнейшими. К окошку тотализатора было не пробиться. Никто не ставил на Иртыша. Почти всю дистанцию он шел последним. Метров за сто до финиша он был вторым. Казах нещадно бил его плеткой. Зрители возмущались:

— Что он делает! Что он делает!

Казах выиграл.

— Я говорил. Ставил на меня?

— Нет.

— Я говорил.

Диме было стыдно. Но как можно было верить этому безразличному к нему человеку?

На неделе казах бежал. Он загнал двух лучших лошадей, но его поймали на машинах. Зачем он сделал это? Ведь только год оставался ему до освобождения. Теперь сидеть ему за проволокой в лагере, может быть, еще несколько лет. Диме стало нестерпимо от того, что он не поверил казаху. В первый раз на него по-настоящему понадеялись, а он обманул.

На следующий год семья жила уже на новом месте. Какая-то неустроенность бывала дома и прежде, но такого еще не было.

Земля без единой травинки затвердела как камень. Деревья на улицах стояли в пыли, поднимаемой сполохами ветра. Вода в лимане была соленая и горькая. Однажды Дима попробовал ее и тут же выплюнул. Лиман лоснился и вспыхивал. До глубоких мест нужно было идти почти километр по острым, как ножи, камням дна. Противоположный берег мрел в дымных испарениях. Дима не знал, чем занять себя.

Вечером, когда воздух напоминал горячеватую, но уже терпимую воду, отец приходил пьяный, выгонял из дома брата, кричал ему:

— Оборванцем будешь, бестолковый!

Мама зло говорила:

— Как тебе не стыдно, бессовестный! Как с собачонкой обращаешься!

Ваня убегал в самом деле как собачонка, через каждые несколько шагов оглядывался, прятался за угол дома и оттуда выглядывал. Вытянутое лицо его было в слезах.

— Терпеть не могу! — говорил отец.

— Иди спать, — говорила мама.

Направляя отца к приготовленной кровати, Дима тоже говорил:

— Ложись.

— Сопляк еще! — отталкивал отец.

— Это твое мнение, — сказал Дима.

— Что ты можешь?

— Ничего. Пока ничего. Но таким, как ты, не буду.

Дима не обижался. Однажды на Сахалине он на велосипеде катался в парке по прямой длинной аллее, а отец смотрел. Какие-то мальчишки, тоже на велосипедах, увидев, как Дима старался, присоединились к нему и обогнали его. Обогнали дважды. Отец посмотрел на него как на слабого и извинительно улыбнулся. Раза два еще позже Дима ловил на себе такие взгляды. Отец и радовался ему, и связывал с ним какие-то надежды, но был, казалось, убежден, что придет время и не будет Дима так уверен и так доволен собой. Сейчас Дима был готов к отпору. Он не побежит, как брат.

— Умный больно стал, — сказал отец. — Все вы против меня.

— Никто не против. Зачем Ваню выгнал? Еще неизвестно, кем он будет.

— Конечно, будем против, — сказала мама. — Что он тебе, мешает? У-у, пьяница!..

— А что я сделал ему? Не хочу я спать.

Сестры стояли у окна, обращенного к лиману. Некрасивое лицо Тони поалело, взгляд непримиримо следил за отцом, она выглядела решительно взрослой. Тоненькая Оля с маленьким красивым лицом и большими непокоринскими глазами смотрела на отца пристально, будто что-то разгадывала в нем.

Отец успокоился было, разделся, но снова возбудился и, как ни удерживали его Дима и Оля, прямо в кальсонах пошел к берегу. За серым, как тина, лиманом с дробной малиновой дорожкой уходило в землю угольно-красное солнце. Отец зашел далеко, опускался в воду на четвереньки, брызгался, кричал:

— О-го-го-го-э-эй! О-го-о-эй!

Над лиманом быстро смыкалась непроглядная чернота. Отец вернулся с окровавленными ногами.

Через несколько дней семья переезжала. До нового места отец, как всегда, был трезв и деятелен. Что заставляло его переезжать и менять одну работу за другой? Кем отец только не был: и начальником лагеря военнопленных, и заместителем директора угольной шахты, и начальником городской торговли, заместителем директора рыболовецкого совхоза и начальником пожарной охраны области, заместителем начальника управления лагерей заключенных и начальником отдела кадров, работал в строительстве, сельском хозяйстве, золотодобывающей промышленности. А еще раньше четырнадцатилетним парнишкой он возил сельского попа, в восемнадцать стал первым председателем колхоза в родной деревне, затем со значительным видом сидел в одном из кабинетов Осоавиахима и военного комиссариата. Успел закончить торговый техникум и военные курсы связистов. Что гнало его?

— А ты мог бы быть генералом? — однажды спросил Дима.

— Мог бы, — ответил отец.

— А что ты делаешь на работе? — допытывался Дима.

— Разное, — отвечал отец.

Так он и разменивался всю жизнь. Его трудовая деятельность говорила, что он не мог быть никем иным, кроме как начальником. В самом деле, он производил впечатление, мог заговорить и заговаривал больших и малых руководителей, в чем-то явно превосходил их. Как было не поверить такому рослому, породистому, везде побывавшему и все видевшему человеку? Всегда находились какие-то справки, какие-то серьезные документы, оправдывавшие очередную смену места жительства и работы. Его сначала везде хвалили, не проходило и месяца, как семья въезжала в одну из лучших местных квартир. Однако скоро все наскучивало ему.

— Ничего нигде нельзя сделать, — говорил он.

— А что можно? — спрашивал Дима.

— Многое, — отвечал отец.

Он не любил высших руководителей.

— Подлец, — говорил он об одном, самом первом…

— Кастрат, — говорил о другом…

— Паразита кусок, — говорил о третьем…

— Болтун и позер, — называл четвертого.

Но многими большими руководителями он восхищался. 

— А ты фанатик, — говорил он Диме.

Но все это было много позже, а пока, возвращаясь в училище, Дима был рад, что учился там. На какой-то миг вполне возможной показалась жизнь, при которой ничто уже не связывало его с родными. Только на миг представилось это, а он уже знал: ничего не может быть хуже. Он чувствовал, что жил одновременно как бы двумя жизнями — той, что проходила в училище, и той, что оказывалась дома. Он и сам состоял как бы из двух Покориных, странно совмещенных в одном человеке. Двойной, странно совмещенной, представлялась ему и родина. Одна родина была вся страна, чьим телом, руками, ногами он иногда ощущал себя, был счастлив, но настораживался, если враги угрожали ей. Другая родина была та, где находились родители, сестры, брат и другие такие же люди, среди которых он чувствовал себя только самим