Для читателя-современника (Статьи и исследования) - Иван Кашкин

Он, воюя,

Как олдермен - мозги, кровь обожал парную.

Любой обозный ждал, в волненье чуть дыша,

Когда же грабежом украсится атака?

И все лишь потому, что старичок чудной,

В рубашку нарядясь, решил вести их в бой.

Тут повернулся он и русским языком,

Весьма классическим, вновь начал в грудь солдата

Вдувать желанье битв, венчанных грабежом.

Суворов в этот час, вновь командиром взводным,

В рубашке, сняв мундир, калмыков обучал,

Их совершенствуя в искусстве благородном

Убийства. Он острил, дурачился, кричал

На рохль и увальней. Философом природным,

От грязи - глины он людской не отличал

И максиму внушал, что смерть на поле боя,

Подобно пенсии, должна манить героя.

...А русский острячок

Средь пепла, как Нерон, сумел сложить стишок!

...по вкусу ей (Екатерине. - И. К.) стишок пришелся глупый

Суворова, что смог в коротенький куплет

Вложить известие, что где-то грудой трупы

Лежат, - чем заменил полдюжины газет.

Затем ей, женщине, приятно было щупы

Сломить у дрожи той, цепляющей хребет,

Когда вообразим убийств разгул кромешный,

Что повод дал вождю для выходки потешной.

Если присмотреться к этим и многим другим аналогичным местам текста, то получается какая-то странная, неприглядная картина. Суворов - это какой-то экзотический "Сьюарру". а отсюда и все прочие его качества: "любовник войны", "двуликая особь", "старичок чудной", "старичок, весьма криклив и скор", "русский острячок", написавший "глупый стишок" или "романс игривого пошиба". А русские солдаты, суворовские чудо-богатыри - это "свирепые солдафоны", "привыкшие убивать и женщин и детей", или "егеря... испуганные превыше всех приличий", или "орлы кутузовские", при штурме Измаила "жавшиеся друг к другу в уголках"...

Люди, не читавшие подлинника, спросят: но, может быть, это так и у Байрона? Нет, даже когда подобно, это не так! А здесь важен каждый оттенок. Есть, например, у Байрона обозный, с замиранием сердца ожидающий "опасности и добычи", или солдаты, жаждущие "денег и завоеваний", но нет "грабежом украшенной атаки", нет солдафонов и трусов егерей и, главное, нет того, чтобы Суворов "вдувал желанье битв, венчанных грабежом". Где у Байрона "убийств разгул кромешный"? Нет у него ни "двуликой особи", ни "парной крови", ни "романса игривого пошиба", ни "острячка", ни "глупого стишка". Что же, оскудели возможности русского языка или нет в нем для характеристики Суворова таких слов, как шутник, балагур, прибаутка?

В ряде мест кое-что переводчиком примышлено. Например, слова о Суворове как об одном из вождей, "что населяли ад героями и в мир несли с любой победой мрак и отчаянье". У Байрона нет ни "мира", ни "любой" победы, ни "мрака и отчаянья", а просто утверждается, что Суворов "повергал в печаль" (завоеванные) провинцию или королевство.

Ряд мест дан переводчиком в произвольной и недопустимой трактовке, например вместо:

And cared as little for his army's loss

(So that their efforts should at length prevail)

или как у Козлова:

Суворов, чтобы выиграть сраженье,

Не пожалел бы армии своей,

у Шенгели стоит:

Он погибать своим предоставлял войскам

(Лишь бы они ему победу одержали).

Это - о полководце, который, ведя солдат в бой, сам делил с ними опасности и под Кинбурном и в Альпах! Что-то непохоже на Суворова.

Переводчиком всюду подчеркнута снисходительная, уничижительная интонация, причем смакуется эстетский, гурманский привкус ложной экзотики, которая к тому же подчеркнута весьма странным в устах Суворова обращением на "вы" ко всем, вплоть до любого солдата.

Байрон ужасается кровавым развалинам Измаила, но общее уважительное отношение к Суворову - не просто случайное чувство поэта, оно закономерно. И в этом Байрон является выразителем современного состояния умов. Для тогдашнего англичанина победитель французов в Италии Суворов мог представляться страшилищем, но уж во всяком случае не объектом насмешек. Тенденция к оскорбительному снижению этого образа характерна скорее не для Байрона, а именно для смертельно перепуганных итальянской кампанией французов.

Сам Г. Шенгели, защищая на совещании переводчиков свою трактовку ряда мест в "Дон-Жуане", подкреплял это ссылками не на текст Байрона, а на французский подстрочный прозаический перевод Бенжамена Лароша. Исходя из этого и многих данных текста, можно предположить, что и в неверной трактовке переводом Г. Шенгели Суворова повинен скорее всего Ларош. Конечно, переводчик, при необходимости, волен привлекать для проверки и подстрочник, но зачем в русском переводе английского поэта оставаться в плену французских представлений и даже идти дальше их в искажении образа Суворова? Г. Шенгели переносит из примечания в текст и хитроумно воспроизводит каламбур о Нее, о Веллингтоне, но совсем не задумывается над тем, чтобы должным образом перевести то, что относится к Суворову.

Г. Шенгели, переводя "Дон-Жуана", читал не только Бенжамена Лароша. Он читал и старый перевод П. Козлова, который, по собственному признанию, все время держал "перед глазами и сверял его строка за строкой". С Козловым Г. Шенгели запальчиво полемизирует в послесловии и азартно соперничает в тексте, как будто цель у него не в том, чтобы передать Байрона, а в том, чтобы перещеголять Козлова.

Перевод Козлова далек от совершенства. Однако, не одобряя "свободы рук", которую Козлов применяет для упрощения своей задачи, нельзя одобрить "свободу рук" в отяжелении подлинника у Шенгели.

Вот вторая строфа VIII песни в переводе Г. Шенгели:

Готово все - огонь и сталь, и люди: в ход

Пустить их, страшные орудья разрушенья,

И армия, как лев из логова, идет,

Напрягши мускулы, на дело истребленья.

Людскою гидрою, ползущей из болот,

Чтоб гибель изрыгать в извилистом движенье,

Скользит, и каждая глава ее - герой;

А срубят, - через миг взамен встает второй.

У Байрона основной образ строфы - это лев, выходящий на охоту из логовища, второй, дополнительный - гидра, мифическое многоголовое чудовище, символ неистребимости.

У Шенгели, который и в данном случае переводит слово за слово, в общем смысл не искажен, но гидра вползает в самую сердцевину строфы и, расположившись там рядом со львом, тем самым ослабляет основной образ.

Как поступает Козлов? Строя строфу в целом, он выдвигает в первую же строку образ льва, а гидру оставляет в самом конце в ее основной функции лишь как образ взаимозаменяемости:

Как вышедший из логовища лев,

Шла армия в безмолвии суровом.

Она ждала (до крепости успев

Добраться незаметно, под покровом

Глубокой тьмы), чтоб пушек грозный рев

Ей подал знак к атаке. Строем новым

Бесстрашно замещая павший строй,

Людская гидра вступит в смертный бой.

А ведь строфа с гидрой - не худшая у Шенгели, это не из того множества строф его перевода, где просто непонятно, о чем идет речь, - тут хотя бы все слова Байрона переведены довольно благополучно. И все же, как и в ряде других случаев, это оказывается мало даже по сравнению с Козловым.

Вместо невразумительного изложения Г. Шенгели того, как

...Довольно коротка

Была депеша та, что к берегам Дуная

Примчалась: князь приказ "взять штурмом Измаил"

Любовнику войны - Суворову - вручил!

(причем неизвестно, какой "князь" "вручает" Суворову приказ или депешу), у Козлова стоит:

Назначен был вождем всех русских сил

Любимец битв и враг интриг и споров

Фельдмаршал, знаменитый князь Суворов.

(с сохранением байроновского Field-marshal, утерянного Шенгели во всем образе).

Вот центральная строфа о Суворове:

Суворов начеку все время был; притом

Учил и наблюдал, приказывал, смеялся.

Шутил и взвешивал, всех убеждая в том,

Что чудом из чудес он не напрасно звался.

Да, полудемоном, героем и шутом,

Молясь, уча, громя и руша, - он являлся

Двуликой особью: он Марс и Мом - один,

А перед штурмом был - в мундире арлекин.

Здесь кроме чисто грамматической неувязки с падежами и со сказуемым "являлся", которое относится к "полудемону" и к "особи", кроме словесного мусора, вроде "двуликой особи", лишнего "притом" и т. д., важнее всего то, что в рифму, на смысловой удар, выдвинуты "шут" и "арлекин", чего нет у Байрона, и выходит, что Суворов казался чудом, а был арлекином. Козлов выдвигает на рифму слова "герой" и "чудо", а "арлекина" оставляет лишь как сравнение, и вот что у него получается:

Молясь, остря, весь преданный причудам,

То ловкий шут, то демон, то герой,

Суворов был необъяснимым чудом.

За всем следя, он план готовил свой

И ничего не оставлял под спудом.

Как арлекин, носясь перед толпой,

Он мир дивил то шуткой, то погромом,

И был сегодня Марсом, завтра - Момом.

Вместо "грубых тех, свирепых солдафонов, привыкших убивать и женщин и детей", у Козлова - "в солдатах, хоть война их приучила к кровавым схваткам, дрогнули сердца". Вместо "егерей... испуганных превыше всех приличий", находим у Козлова "егерей, расстроенных кровавою борьбою", со старым значением слова "расстроенный", то есть "сломавших строй".