Горелый Порох - Петр Сальников

Антон Шумсков уступил место выдвиженцу безропотно, однако со стариковским опасением: не запил бы на радостях новоявленный председатель. Но поскольку сам Шумсков становился во главе Лядовского сельсовета и по-прежнему оставался секретарем местной партячейки, районное руководство поручило ему приглядывать за новеньким предколхоза. Зимок отнесся к доверию высокого начальства с пониманием и вел себя, как подобает, без особого «заноса», во всем слушаясь многоопытного Шумскова. Итак, судьба Николая Зимнего складывалась довольно благополучно. Простились ему и прошлые грехи, забылись и его «геройские» истории по семейной и любовной части.

В свою борозду, хоть и не так скоро, вошла жизнь и в кузнецовой избе. Как ни трудно, с душевным изломом, но пережил и во второй раз Николай Вешний потерю Клавы, своей первой любови. Пережил, и душа, не понять какой силой, вновь потянулась к несчастной Моте. Бессчетно раз Вешок ходил в эмтээсовскую «коммуналку», где обитали и женщины-трактористки, чаше всего бездомные и бессемейные, Ходил, звал Мотю, умолял воротиться домой, каялся, давал клятвы, угрожал… Ходил к ней трезвым и навеселе, в выходные и будни, вечерами и лунными ночами, угрюмым и притворно-веселым. Случалось, что они говорили хорошо и по душам о прошлых счастливых днях своей жизни, гуляя в березовой рощице и глухоманных оврагах. Но Мотя была непреклонна и отказно твердила: «Под трактор голову брошу, а на позор и посмешище не возвернусь боле!»

Муками сына мучался и отец Николая. Валилась из рук работа, бессонные ночи казнили душу, ходила кругом голова от тяжких дум и жутких предчувствий: вот-вот, угрюмец, сотворит что-нибудь недозволенное, а то и того страшнее — порешит себя или тронет Мотю. С такими тревожными мыслями и предчувствиями однажды утром Иван Лукич отправился к Антону Шумскову. Пришел край — идти больше было не к кому. Мудрый Антон недолго ломал голову. Он нашел-таки выход из горя, с каким пришел к нему старый кузнец. В МТС, в незначительной должностенке работал свой лядовский мужик — дальняя родня Шумскова. Вот ему-то Антон и написал письмо-записку, с которой в то же утро, без малого промедления поплелся Иван Лукич в МТС. Пять верст для старых ног — крюк не малый. Но как богомолец в старину, идя в храм с надеждой вымолить у Всевышнего свой уголочек в раю, так и ошалевший от светлой мысли, что Матренушка воротится в его дом, Иван Лукич поспешал в МТС с несокрушимой верой в удачу. Спешил он полем, напрямик, чтоб скоротать время и успеть к наковальне — не дай бог опоздает и тогда запишут прогул. Он бежит молча, но это лишь кажется, что он молчит. Бежит и на бегу бормочет, поругивает непутевого сына, возносит до небес доброту Антона Шумскова, несравнимого «выручателя» из всех бед, какие случались с лядовцами. Бежит и с замиранием сердца прикидывает, как родня Шумскова своей властью решит судьбу Моти, а заодно и судьбу его Николая. С упреком подумал и о себе: «Надо было бы разжиться бутылочкой. В благодарность — ой как нужна…» Но, веря в силу Антоновой бумаги, бежал дальше…

Воротился Иван Лукич в кузницу далеко за полдень. Так вышло, что не скоро он разыскал родича Антона и не скоро сладился у них разговор о Моте. Но сладился! Однако о своей удаче старый кузней суеверно помалкивал, дабы не сплошалось задуманное дело. И Вешок не терзал душу расспросами, хотя и узнал о хождении отца в МТС, догадывался лишь о том, что ходил он все-таки к его Моте…

Николай Зимний, блюдя председательские строгости, не стал ругать и отчитывать Ивана Лукича за отлучку, но «прогул» записал в свою тетрадку, которую постоянно носил за голяшкой сапога. Велел и учетчику сделать прочерк в книге записей трудодней. С этой карой Иван Лукич вполне согласился.

27

Трактористку Матрену Зябреву, вопреки ее отчаянной мольбе, послали-таки на весновспашку в лядовский колхоз. Боясь собственного поперечного слова, а еще пуще «политики», какой местное начальство изловчилось постоянно путать непослушный народишко, Матрена не стала стоять за себя и с мукой согласилась пахать лядовское поле. Бригада трактористов, прибывшая в Лядово, небольшим таборком расположилась возле кузни. Лучшего места для механизаторского стана было и не найти. На случай поломок — рядом кузница. А еще лучше вышло с жильем: трактористов и прицепщиков председатель сельсовета Шумсков своей властью расквартировал в доме кузнеца Зябрева и в соседней избе конюха Финогена. Дед Финоген не перечил, а Иван Лукич был и вовсе рад, что вышло все по той задумке, какую «сплантовал» Антон Шумсков со своим родичем из МТС. Отец заполошно, с затаенной радостью хлопотал об устройстве эмтээсовцев. Однако мужики и ребята-прицепщики, словно им кто-то подсказал (а может, так и было), с пониманием все ушли к деду Финогену, оставив в доме кузнеца одну Мотю. И она оказалась в такой растерянности, будто ее обложили огневым кольцом, как егеря обкладывают затравленного зверя. Однако сгас этот огонь довольно скоро, стоило Моте глянуть на оконные занавески, засиженные мухотой, на озеленелый от безделья самовар на лавке, на замызганный пол и пауковые сети в избяных углах. Все здесь кричало о беспризорной мужичьей безладице и звало безголосым кликом женщину-хозяйку, ее руки, пригляд и душу. И Мотя не нашла сил воспротивиться еще одному извороту своей судьбы. Она вновь вошла хозяйкой в этот дом.

Но с еще большей отрадностью восприняли возвращение Моти в дом Зябревых сами лядовцы, бабы и мужики. Из-за Моти поутру они всем колхозом вышли на выгон, чтобы проводить тракторы в поле. Мужики поснимали шапки, женщины, кто украдкой, а кто и не таясь, щепоткой крестили под клиньями платков грудь, кланялись, словно давно желанному явлению. Иван Лукич, опершись на скрипучую воротину кузницы, слезно нашептывал:

— Слава тебе, Антонушка. Спасибо тебе…

И глядел Иван Лукич не в сторону уходящих в поле тракторов, а на деревню, в сторону сельсоветской конторки, над которой полоскался на ветру изрядно обтрепавшийся флаг.

— На кого взмолился-то? — не понимая отца, подал голос из кузницы сын Николай.

Отец таинственно ухмыльнулся и покачал головой.

— Вздувай горн! — приказал он Вешку. — Солнце уже хохочет над нами, а мы и за молот не брались еще.

Весеннее, лобастое и красное спросонья солнце выкатилось на земное порубежье и, как бы в остережение, выпучилось глазищами, словно проверяя: все ли цело на земле и в том ли порядке все земное, в каком должен начаться человеческий день. На деревенской половине неохватной планеты все оживает с солнцем: люди, зверье, скотина, травы и деревья, рыбы и птицы. А жаворонки, эти заботно-веселые птахи, словно и спят где-то на божьих полатях — в небе они всегда раньше самого солнца. О людях того не скажешь, но и они к ночи не прибавят и часа и всегда тужат, что так скоротечен белый день в их трудах и заботах. Вековечное солнце несчетные миллиарды лет без роздыху тратится на людей, понуждая и человека свои невеликие годочки отдавать без остатка общей жизни, какая держится на земле.

— Ах, какая интересно заводиловка устроена на здешнем свете! — вслух, с открытым восхищением подытожил свои вселенские мысли Иван Лукич и с привычной охотой подошел к разогретому горну.

Как много отведено человеку в круговороте жизни и какой малостью обходится он!.. Сладилась заново семейная жизнь у сына Николая — радуется отец, Иван Лукич. Утихомирился Зимок и мир пришел в дом другого отца — Ивана Прокопыча. И тоже радость. Пошел в наладку колхоз после финской — тут уж и всей деревне хорошо и покойно… И так извечно: спасаясь от житейских передряг и перекосов, от нужды и порух, зализывая раны от нещадных нередких войн и выплакиваясь над могилами павших, лядовцы с предельным напряжением ладили свою жизнь с обновленной силой и повышенной надеждой на лучшую долю. И так же извечно, шепотом и в голос, в тихих молитвах и громких словах заклинали: все стерпится, лишь бы не было войны! Глубоко залегло в людских душах убеждение: все невзгоды — от проклятущей войны.

28

И как ни боялись и как ни сторожились от нее — беда пришла. И двух «именинных» снопов не связали лядовские крестьяне после финской, как накатилась новая, доселе невообразимая человеческая бойня. Как всякая война, свою изуверскую работу она начала с могил. Счет этих могил потерялся сразу, так как он начался не с единиц и десятков, а с тысяч и тысяч. И оставались эти жальные отметины за спиной врага — поди, сосчитай их! В одночасье проломив пограничные защитные ворота, вражья сила, словно оголодалое зверье, ринулась на поля, в города и селенья, в дома и подворья, неся поруху и смерть всему живому и сущему. Война вломилась в доверчивые души людей такой несокрушимой правдой, от которой мудрено было не заколебаться и не усомниться в собственной силе, в собственной способности устоять и не покориться.