Тени колоколов - Александр Доронин

Соседа ли Боборыкина он имел в виду, посылая на того небесные кары, или Государя, отдавшего Патриарха на поругание мстительным слугам своим, — святитель не объявил братии, но душа его переполнилась обидою ко всем врагам.

Тем же днем на Москву пошел донос. Алексей Михайлович срочно призвал в Крестовую палату архиереев и пожаловался со слезою: «Я грешен, но в чем согрешили дети мои, царица и весь двор? Зачем над ними клятву истребляти?»

И вот Алексей Михайлович держит в руках новое письмо Никона, дрожа, читает его: «…Откуда пришла к тебе высокомерная гордыня — забирать у нас и судить нас?.. Какие божьи законы приказывают быть нашим хозяином, над нами — рабами самого Господа? А кто ты есть, скажи-ка?..». Царь поморщился, бросил письмо, не дочитав его, позвонил в колокольчик. Вошел Родион Сабуров.

— Где челобитная Боборыкина?

— У меня, Государь.

— Отпиши от меня князю и Никону: коломенские земли возвращаю прежнему хозяину — Роману Боборыкину. А теперь позови ко мне Лигарида. Я к нему просьбу имею.

В Даурии, на краю света, Аввакум с семьей прожил девять лет. Каких только мучений они не перенесли! Обо всём пережитом и испытанном протопоп позднее расскажет в своем «Житии». Эту книгу воспоминаний он назовет «адским рыданьем». В Даурии он также пишет челобитные царю с пламенной просьбой спасти свою и его души, вернуть их в Москву. Аввакум и сам не помнил, сколько написал и отправил таких писем. Наконец пришло разрешение вернуться в Тобольск.

За эти девять лет жена родила ему двух сынов и дочь. Мальчики ещё младенцами умерли от голода и истощения. Дочь Ксения выжила.

Летом 1661 года Аввакум со своими близкими доехал до Байкала. Сели на дощаник с пятерыми детьми. Вместе с ними было около десяти женщин и двое «мужчин-душегубов». Последние из тюрьмы сбежали. Один из них, Василий, когда-то служил вместе с протопопом в отряде Пашкова. Казаки хотели парня крестить, да Аввакум его купил у них и сам окрестил.

Когда уже припасы у них были на исходе и есть было нечего, к счастью, они застрелили лося. Рыбаки Селенги, видя, какие они изморенные, подарили им сорок больших рыб и кое-что из одежды.

До байкальских вод душу Аввакума словно кошки грызли — сколько годов понапрасну потрачено! Теперь он свободный человек. Разглядывая окружающую природу края, воскресал к жизни, глаза словно новым светом озарялись. «Господи, красота-то какая! Радоваться бы этой красоте, — думал Аввакум, — да ведь не до того. Человека с рождения до смерти сопровождают одни страдания, лишения и испытания. Так уж Богом заведено».

Из-за ветхости дощаника чуть все не утонули. Но Господь миловал. Спаслись. Отремонтировали его кое-как.

Пока Аввакум жил в Даурии, на берегу Байкала новую крепость построили — Иркутск. К зиме по Ангаре добрались до Енисейска. И всюду по пути — в крепостях и селах — видели новые церкви или часовни, поставленные по велению Патриарха Никона. Сам уж, антихрист, давно из Москвы изгнан (об этом не раз писал Аввакуму Иван Неронов, теперь монах Алексеевского монастыря), а храмы с его нововведениями стоят… и стоять будут. Это заставляло протопопа задуматься о своей жизни. Может, зря он лбом в толстую стену бьется? Хотя бы детей пожалеть надо. Они ещё малы и несмышлены, а столько лиха хлебнули.

Сомнения измучили Аввакума. Он понимал, что должен замолчать, покориться. Но не мог и не знал, как будет жить во лжи и притворстве. Маялся-маялся, решил открыться матушке.

— Каково мне, Анастасия Марковна, быти, если вижу, как бесы наглеют? Ты моя первая подмога и опора. Что мне делать, скажи, матушка?

— Ты что, Петрович? — обиделась Анастасия Марковна. — Сам мне говорил слова апостола Павла: «живя с супругою, не ищи развода». И потому вот тебе мой ответ: те проповеди людям читай, что из сердца твоего. Иди, Петрович, в храм, проклинай иуд-предателей, они лики русских святых дегтем мажут…

Аввакум опустился перед женой на колени. Словно крылья у него выросли, на душе вольготно! И вот он снова в Тобольске. Девять лет здесь не был! Ходит в церковь Воскресения, где раньше служил, в соборе Софии литургии проводит. Рассказывает о даурском крае, как там его воевода Пашков мучил. Иногда ругается с попом Лазарем, с которым когда-то по обителям скитались. Не заметил, как опять три года пролетело.

На Москву Аввакум прибыл через Великий Устюг. Федор Ртищев, глава Большого Приказа, встретил его с радостью. Целые ночи с ним проводил в беседах. После завел его к царю, и тот его встретил душевно: задумал на Никона натравить. Надежды его не оправдались — протопоп подал ему свою «Первую челобитную», где, напоминая о том, как «мучили его на Даурии», возмущается: на Москве он ожидал увидеть борьбу с никоновскими книгами, а здесь этих «дьявольских сосудов» ещё больше наплодилось. Стефан Вонифатьев давно уже в могиле, друзья его по монастырям разогнаны. Как же так?

Государь начал его успокаивать. Даже готов был взять своим духовным отцом. Аввакум отказался. Деньгами хотели было купить его — и это не вышло. «На увещания» к нему послали Родиона Сабурова — и с тем взгляды разошлись.

В Москве Аввакум снова встретился с боярыней Морозовой. Для Федосьи Прокопьевны и Евдокии Прокопьевны Урусовой он стал вроде духовника, вместе собирались на моления, поднимали старообрядцев против новой церкви.

В доме протопопа жили юродивые. Этих людей на Руси считали за святых. Один из них, Федор, который примкнул к его семье в Великом Устюге, в Казанском соборе во время службы «крича, учил Государя». Тот обиделся на протопопа. Письмо, где Аввакум защищает Федора, ещё больше разозлило Алексея Михайловича. И Аввакум вскоре со своей семьей был отправлен в небольшой северный городок — Пустозерск, куда и раньше высылали раскольников.

Однажды Никон увидел такой сон. Будто он попал на склон скользкого оврага и вот-вот вниз упадет. Вдруг откуда-то возле него очутилась собака и по-человечьи обратилась к нему: «За хвост мой зацепись, так удержишься». Никон протянул руку, тут другой голос в ухо:

— Вставать пора, Святейший. Незваные гости тебя ожидают…

Открыл глаза — у ложа стоял иерей Епифаний. Кто зовет и зачем — не стал говорить, молча занес в келью лохань с водой и снова вышел.

Никон не спеша умылся. В покои без стука вошел боярин Мещерский.

«Что в полночь заставляешь будить», — чуть не сорвалось с языка Никона. Но удержался. Монастырский боярин он, божьими приказаниями занят. Всё равно косо посмотрел, от его взгляда Мещерский сразу сник.

— Кто приехал, чего молчишь?

— Прости, святейший, от Государя прибыли архиереи да бояре. Человек двадцать их. С полсотнею стрельцов. Лезьмя лезут в монастырь.

«Не зря, знать, сон приснился… К чему он, к чему? — забеспокоился Никон. — С какими новостями приехали?»

На мантию архипастыря, на грудь, повесил панагию, на голову надел черный клобук с золотым херувимом, в руки взял костяной посох.

Под окнами толпились вооруженные мушкетами и бердышами стрельцы. Архиереи и бояре стояли впереди их. Никон вышел на крыльцо.

«Пусть войдут!» — бросил он архимандриту, которого недавно призвал из Новгорода, и скрылся в коридоре. Гости Двинулись за ним в палату Патриарха. Там Никон дважды поклонился гостям, думая показать свое послушание и, как обычно при важной и большой встрече, прочитал молитву, где говорилось о дружбе и любви друг к другу. О здоровье царя впервые не осведомился.

Князь Юрий Юрьевич Долгорукий подошел под благословение. Священники воспротивились, остались у входа. Иосифу ли Астраханскому кобениться? Из-под руки Никоновой в иерархи вышел, с его стола ел-пил, его умом жил… Никон побагровел, повернулся, ни слова не говоря, ушел в свою келью.

Среди оставшихся начался ропот. Царевы посланники поняли, что остались с носом. Надо исправлять положение. Первым отправился вслед за Патриархом незнакомец митрополичьего звания. Отблеск солнца, только что появившегося из-за горизонта, лег на тонкое бледное лицо его с какой-то внутренней смуглостью. Скулы обросли легким, словно паутина, пушком. Глаза карие, на выкате. Смотрит нагло, в упор. Ростом он не так высок, но одеждой — просторной красной мантией, ниспадающей многими складками, как языками пламени, — затмил всех иерархов. Это был Паисий Лигарид.

Он обратился к Никону на латинском языке. Царский толмач Леонтий, возникший тут же за его плечом, с подобострастной угодливостью стал переводить, снимая слова прямо с губ митрополита. Паисий же говорил неспешно, будто жемчуг на нитку нанизывал. «Знать, дорого ценит себя», — подумал Никон, пытаясь сосредоточиться на смысле его слов.

— Царя сам Бог помазал на власть. Тебе ли не знать? И всяк на земле, в каком бы почете ни был, он всегда лишь слуга Государю, и всеми благами земными ему одному обязан. И кто на него лишь посмотрит косо… Посмотрит лишь! — Паисий воздел палец, — того наказать нужно без промедления. Ответь мне по-евангельски: проклинал ли ты царя? Да или нет? И не уклоняйся от признания.