Нагота - Зигмунд Скуинь

— Уж тогда скорее Франсуа Шатобриан. Эта фраза из его сочинения о христианстве, написанного в 1802 году.

— Шатобриан — ни в коем случае. Писатели только болтают о законах. Законы создают правители.

— Хорошо, — сказал Гатынь, — допустим, так. Сегодня, в порядке исключения, мне бы не хотелось спорить. А не поехать ли нам вечерком на рыбалку? Что скажете? Душа от жары истомилась.

— Нет.

— Опять законы?

— Нет. С дневным поездом приезжает моя жена.

— А если не приедет?

Апариод не ответил.

Поймав на себе взгляд профессора, он поднялся. Чего он мешкает? Его выбрасывали из номера, а он, точно загипнотизированный кролик, сидел, разинув рот, и почтительно слушал. Оставаться в этой комнате было просто неприлично.

— Считайте, я выехал, — сказал он.

— Уже уходите? А ваши вещи?

— У меня нет вещей.

— Интересно, а мне почему-то показалось, что у вас были вещи.

— Не знаю. Всего хорошего!

14

Итак, он опять бездомный. Но это сейчас его мало тревожило. К чему ломать голову над такими пустяками. Не затем он сюда приехал, чтобы прохлаждаться в апартаментах гостиницы. Наивный дяденька профессор. Ха-ха.

Как ни странно, настроение было отличное — легкая усталость, зато дух бодрый, и мир представлялся в розовых красках.

Мысли снова возвращались к Камите, к событиям прошлой ночи. Теперь его память, как бы вооружившись увеличительным стеклом, скользила над знакомым рисунком, из общего целого выхватывая отдельные детали, и в каждом штрихе, в каждой линии открывались новые, неожиданные достоинства.

Теперь уж он мог считать себя настоящим мужчиной. Тут никаких сомнений. С Витой все это так, глупости. И сравнивать нельзя. Потом она исчезла, будто ее и не было. А Камита здесь, в два часа с ней свидание. И теперь он знал, что такое женщина. У него на этот счет было смутное представление, порождавшее лишь чувство неполноценности, сомнения в самом себе. Еще с тех пор, когда он, совсем мальчишкой, воспылал неожиданно страстью к учительнице пения Зоммер и она стала сниться ему по ночам, а в школе ой не смел поднять на нее глаз. Он даже помнил, с чего это началось: они всем классом были на экскурсии в этнографическом музее, сидели на траве, ели бутерброды. Учительница, скинув туфли, вытянула ноги в прозрачных чулках, юбка у нее слегка задралась, приоткрыв резинку с застежкой. Он знал, смотреть не прилично, но продолжал поглядывать, обмирая от страха, что его уличат.

Долгие годы в нем уживались разноречивые чувства — жгучий интерес и стыд, соблазн и страх. В своем воображении он обычно перевоплощался в героев книг и кинофильмов и там был смелым и ловким, волевым, настойчивым, но в жизни все получалось иначе — где нужно было действовать, он колебался, когда требовалась выдержка, у него опускались руки. Смелость расхолаживалась трусостью, отзывчивость — растерянностью, возвышенность души — мелочностью. Прекрасные планы со временем превращались в мучительное унижение, потому что он знал наперед, как мало общего у них с действительностью.

Но теперь у него есть Камита. Своя девушка. И какая! Оказывается, он плохо себя знал, недооценивал. Но теперь-то все в порядке, нечего прибедняться и сетовать на свои способности.

«Ты в самом деле не знал, что это я?» — спросила Камита. Воображаемый образ, писавший ему письма, наконец обрел плоть и кровь. И, конечно, это было чудом, к которому не так-то просто привыкнуть. Ка-ми-та. Итак. Камита.

И вдруг какая-то записка, жалкий клочок бумаги, пытается все расстроить, свести на нет, перечеркнуть! Несусветная глупость, смешно даже подумать.

Но почему тогда письма написаны почерком, который навряд ли принадлежит Камите? Почему она подписывалась именем Марики, почему прислала чужую фотографию? Какой идиотизм! Ломать себе голову из-за какой-то фотографии, когда у него сама Камита! Чушь. И черт с ними, со всеми почерками. Кто бы ни писал эти письма — сейчас ровным счетом ничего не значит.

Часы показывали без двадцати минут час.

У почты старушка продавала фиалки, он купил букетик, сунул в нагрудный карман.

Полтора часа слоняться по городу казалось бессмысленным. Он сам себя обкрадывал. Целых полтора часа, с ума можно сойти!

А почему бы не пойти прямо сейчас? Не туда, где условились встретиться, а в общежитие. Надо думать, Камита, как и он, считала оставшиеся минуты. Уж раз она не побоялась привести его среди ночи... Неудобно перед девочками? Ерунда. Что-то не похоже, чтобы у Камиты от подруг были секреты.

Он еще раздумывал, взвешивал, а ноги сами несли его к общежитию. Немного поспорив с самим собой, он решил рискнуть, окрыленный новым чувством самонадеянности.

В парадном, как обычно, было пусто. И сразу оборвалось дыхание, будто он очутился в безвоздушном пространстве. Он ринулся вверх, правой рукой перехватывая перила. Одна площадка, вторая, третья. Сколько их, этих площадок? Четвертая. Пятая. Фу-ты, последняя. Знакомая дверь с рассохшейся притолокой...

Он остановился, пригладил волосы, облизал пересохшие губы. Черт знает что — сейчас он волновался сильнее, чем тогда, когда впервые стоял перед этой дверью. Негромкий стук согнутого пальца в ушах отозвался набатом.

Камита успела одеться, накраситься и показалась чужой, неприступной. Такой замысловатой прически он еще никогда не видал, подведенные глаза смотрели с искрометным блеском, но как-то отстраненно, ничего не помня, ничего не понимая. Неужели это та самая Камита, которая недавно его проводила у этой же двери? Ощущение близости исчезло, нужно было все начинать сначала. Он точно прирос к порогу, стоял не шелохнувшись, не зная, как быть.

— Ты? Что-нибудь забыл? — Досады в ее голосе он не расслышал.

— Да, забыл... Кольцо с бриллиантом. И кое-какие секретные бумаги.

Она усмехнулась, взяла его за лацканы. Он избегал ее взгляда.

— Тогда не здесь. Проходи.

— Не помешал?

— Какая учтивость...

— Я имел в виду — им.

— Еще никто не появлялся. На лестнице никого не встретил?

— На лестнице? А кого бы, например?

— Например, Бируту. Пока сидела в ванне, кто-то стучал. Я на цепочку не закладывала, но Бирута вечно теряет ключи.

Пропустив его в прихожую, Камита выглянула на площадку и с шумом захлопнула дверь. Пахнуло знакомым цветочным запахом.

— Могу сообщить интересную новость: меня выставили из гостиницы.

Второпях он не придумал ничего более путного, и в этом, совершенно излишнем его объяснении прозвучали нотки оправдания.

Глаза Камиты сузились.

— Ты хочешь сказать, что уезжаешь.

— Не знаю... надо подумать.

— Снять комнату в Рандаве, конечно, нелегко, но у меня есть кое-какие адреса. Впрочем, путь тебе добрый. Может, так оно и лучше.

— Ты хочешь, чтобы я уехал?

— Силком никого не удержишь,

— А если останусь?

Камита метнула на него иронический взгляд и хмыкнула.

— Тогда подумай, что делать дальше. Надумаешь — скажешь.

— А что бы ты хотела, чтобы я надумал?

— То... что уже надумал.

— Все не так просто.

— Очень даже просто. Поступай, как подсказывает сердце. Разве ты спрашивал у кого-то совета, когда ехал сюда?

— Я не спрашиваю у тебя совета. Просто хочу знать.

— Знать — что?

— Твое мнение.

— О чем?

Она опять хмыкнула, изобразив на лице недоумение.

— О многом.

Он вытащил из кармана записку.

— Например, об этом.

Камита небрежно пробежала глазами немногие строчки и, скомкав бумажку, сунула обратно ему в карман.

— И что же тут тебе непонятно? Черным по белому сказано: Камита — мерзавка, немедленно уезжай... Милый Сандр...

— Ты тоже так думаешь?

— То, что думаю я, в данном случае не имеет значения.

— А что же имеет значение?

— Веришь ты этой записке или не веришь. Написать можно что угодно. Предположим, здесь было бы написано другое: Камита — небесное создание, останься. Тебя бы это устроило?

У него отлегло от сердца: ей хотелось, чтобы он остался, это ясно. То, о чем они сейчас говорили, не имело никакого значения. Слова текли, теснились, наседали друг на друга, точно льдины в половодье, однако направление потока было очевидно.

— Меня одно интересует: кто написал записку?

— Кто? — Камита посмотрела на него в упор. — А что, если я?

— Ты?

— Чтобы тебя ошарашить. Шутка дурацкая, что и говорить.

Он так и не понял смысла этой шутки, а Камита разъяснять не стала. Ему не хотелось уезжать. Ему хотелось остаться с Камитой. И к чему столько разговоров об отъезде? Тоже мне, полез с упреками, дознанием.

Сказать бы, что останется, и точка. Час назад это было бы проще простого, а теперь что-то удерживало. И Камиту будто подменили. Что это — стыд, робость, страх, сомнения? Как плохо они все-таки знают друг друга. Совсем не знают.