Хрустальный грот - Мэри Стюарт

— Скажи это Утеру.

— Но я же не Утер.

— Ну, всяк по-своему с ума сходит, как говорится.

Он бросил одеяла на кровать.

— Ты чего смеешься?

— А я смеюсь? Не обращай внимания. Давай спать. Нам обоим с утра надо быть в монастыре. Тебе снова пришлось дать на лапу старухе?

— Старухи не было.

Кадаль выпрямился.

— На этот раз там сидела девушка. И похоже, хорошенькая, насколько я мог разглядеть под этим мешком. Человека, который запихивает такую девку в монастырь, надо бы…

Он начал объяснять, что надо сделать с таким человеком, но я перебил его:

— Ты не узнал, как там мать?

— Говорят, ей лучше. Лихорадка прошла. Но она не успокоится, пока не увидит тебя. На этот раз ты ей все расскажешь?

— Да.

— А потом?

— Поедем к Амброзию.

— А! — сказал он, оттащил свой тюфяк так, чтобы лечь у двери, задул лампу и лег, не произнеся больше ни слова.

Моя кровать оказалась достаточно удобной, и комната сама по себе была роскошью после утомительного путешествия, какой бы она ни была ободранной. Но спалось мне плохо. В мыслях я был с Амброзием, на дороге к Доварду. Судя по тому, что мне доводилось слышать об этой крепости, взять ее будет не так-то просто… А может быть, я оказал отцу медвежью услугу, заставив верховного короля покинуть крепость на Снежной горе? Наверно, стоило оставить его там, в его вонючей башне, а Амброзий загнал бы его к морю…

Свое собственное пророчество я вспомнил теперь с усилием и чуть ли не с удивлением. То, что я сделал в Динас-Бренине, я сделал не от себя. Не я решил изгнать Вортигерна из Уэльса. Мне пришла весть извне, из тьмы, от бешено кружащихся звезд: «Красный Дракон восторжествует, Белый же падет». Голос, который сказал это, который повторял это сейчас, в темной комнате Камлаха, был не мой: то был глас бога. Так что не стоит лежать без сна, ища объяснений, — нужно повиноваться и спать.

Глава 3

Ворота монастыря нам открыла та девушка, о которой говорил Кадаль.

Молодая монахиня, наверное, ждала нас, потому что не успел Кадаль позвонить в колокольчик, как ворота отворились и она махнула рукой, приглашая нас войти. Пока она задвигала засов, я успел заметить большие глаза под домотканым капюшоном и гибкое юное тело, закутанное в грубое одеяние. Она надвинула капюшон поглубже, чтобы скрыть лицо и волосы, и быстро повела нас через двор. Ее ноги в парусиновых сандалиях посинели от холода и были заляпаны грязью — на дворе было сыро, — но они были изящными и стройными, и руки у нее были красивые. Девушка молча провела нас через двор и узкий проход между двух зданий, который выводил на большую площадь. Здесь вдоль стен росли фруктовые деревья. Двери келий, выходившие во двор, были некрашеные. За теми дверями, что стояли открытыми, виднелись голые комнатенки, где простота доходила до уродства и убожества.

Келья матери была другой. Она жила если и не с королевским, то все же с подобающим ее происхождению комфортом. Они разрешили ей перенести сюда свою мебель, комната была вычищена с песочком, нигде ни пылинки. Апрельская погода вновь переменилась, и в узкое окно светило солнце. Его лучи падали на кровать. Мебель была мне знакома. Это была та самая кровать, на которой мать спала дома, и на окне висела сотканная ею самой занавеска, красная ткань с зеленым узором, — та самая, что она ткала в день приезда дяди Камлаха. И волчью шкуру на полу я помнил. Дед убил этого зверя голыми руками и обломком кинжала. Когда я был маленький, я очень боялся его стеклянных глаз и оскаленной пасти. На голой стене в ногах кровати висел потемневший серебряный крест с красивым узором из переплетающихся текучих линий, украшенный аметистами.

Девушка молча указала мне на дверь и удалилась. Кадаль уселся на скамейке у двери.

Мать лежала, привалившись спиной к подушкам, в луче солнечного света. Она выглядела бледной и усталой и говорила почти все время шепотом, но сказала, что поправляется. Когда я принялся расспрашивать о болезни и коснулся рукой ее виска, она отвела мою руку, улыбнулась и сказала, что за ней и так неплохо ухаживают. Я не настаивал: половина исцеления — в доверии пациента, а для женщины ее родной сын — всегда не более чем ребенок. К тому же я видел, что лихорадка прошла и теперь, когда она больше не беспокоится за меня, будет спать спокойно.

Поэтому я просто пододвинул единственный в комнате стул, сел и, не дожидаясь вопросов, принялся рассказывать ей все, что она хотела знать: о том, как я бежал из Маридунума и, подобно стреле, выпущенной из лука богом, прилетел прямо к ногам Амброзия, и обо всем, что было с тех пор. Она лежала на подушках и смотрела на меня с изумлением и с каким-то медленно нарастающим чувством. Я узнал это чувство: так смотрела бы птица, живущая в клетке, на высиженного ею мерлина.

Когда я закончил, она устала и под глазами у нее налилась такая отчетливая синева, что я встал, чтобы уйти. Но она выглядела довольной.

— Значит, он признал тебя, — сказала она так, словно для нее это был смысл и итог всей истории.

Должно быть, так оно и было.

— Да. Меня зовут Мерлином Амброзием.

Она помолчала, улыбаясь своим мыслям. Я подошел к окну, оперся локтями на подоконник и выглянул наружу. Солнце припекало. Кадаль клевал носом на скамейке. Мое внимание привлекло движение в противоположном углу двора. Девушка стояла в дверной нише и смотрела на дверь моей матери, словно ждала, когда я выйду. Она сняла свой капюшон, и даже в тени я разглядел ее золотые волосы и юное лицо, прекрасное как цветок. Она увидела, что я смотрю на нее. На пару секунд наши глаза встретились. И я понял, почему древние говорили, что самый жестокий из богов вооружен луком и стрелами. Я почувствовал, как его стрела пронзила мне грудь. Она надвинула на нос капюшон и скрылась в тени. А мать спросила:

— А теперь? Что теперь?

Я повернулся спиной к солнцу.

— Я поеду к нему. Но не прежде, чем ты поправишься. Я хочу передать ему, что с тобой все в порядке.

На ее лице появилось беспокойство.

— Тебе не следует оставаться здесь! В Маридунуме для тебя небезопасно.

— Не думаю. С тех пор как сюда дошли вести о высадке, все Вортигерновы люди исчезли. Когда мы ехали на юг, нам пришлось пробираться горными тропами: дороги кишели спешащими к нему подкреплениями.

— Это так, но…

— И я не буду шляться по городу, честное слово! Вчера мне повезло: едва въехав в город, я наткнулся на Диниаса. И он отвел мне комнату у себя во дворце.

— Диниас?!

Я рассмеялся ее изумлению.

— Диниас чувствует себя в долгу передо мной — не важно, за что именно. Вчера вечером мы нашли общий язык.