Масть пиковая - Рауль Мир-Хайдаров

Прокурор знал, что хан Акмаль в Москве умело затягивал следствие, пытался торговаться за жизнь и до сих пор не выдал своих богатств, а если между ним и Сенатором был какой-то сговор, не оставил ли он его своим преемником в крае, и не у него ли хранятся астрономические суммы, награбленные у простых дехкан? Вот такой неожиданный виток мыслей закру­тился вдруг у прокурора Камалова. И в это время у него раз­дался звонок, докладывал Уткур Рашидович.

– Завтра он проводит совещание в Самарканде, и у него на руках авиабилет на первый рейс.

– Прекрасно, нам лучше взять его на выезде, меньше шу­ма будет.

Арест Акрамходжаева вызвал в республике широкий резо­нанс, хотя тут, кажется, уже привыкли ко всяким неожиданно­стям. Конечно, сыграла роль и его известность, люди помнили нашумевшие статьи по правовым вопросам, в последние годы его имя в крае было на слуху. Но мало кто знал или догадывал­ся, что к этому приложил руку духовный наставник хана Ак­маля, человек в белом, Сабир-бобо из Аксая.

В тот же день, когда в Самарканде защелкнулись наручни­ки на запястьях Сенатора и прямым авиарейсом его отправи­ли в Москву, Сабир-бобо уже знал об аресте человека, которо­му они с ханом Акмалем вручили свою судьбу и пять миллио­нов денег. Не зря же аксайский Крез говорил Сухробу Ахмедо­вичу: «Вы постоянно будете находиться под присмотром на­ших людей», и хотя задержание Акрамходжаева проводилось тайно и без особого шума, оно тут же стало известно в Аксае.

Сабир-бобо прекрасно понимал, что в аресте хана Акмаля виноват лишь один человек – прокурор Камалов, вот он-то и спутал все их карты. Приезжал человек из ЦК после ареста ха­на Акмаля еще раз тайно в Аксай, Сабир-бобо потребовал встречи, нужно было объяснить, почему он не предупредил об акции прокурора республики. Зная ситуацию в крае, Сабир-бобо решил попортить настроение прокурору Камалову, чтобы не очень обольщался своей победой. Он сам набросал текст ли­стовки, где сообщалось об аресте Сухроба Ахмедовича Акрам­ходжаева, подавал он это как произвол над местной интелли­генцией ставленниками Москвы и просил народ встать на за­щиту видного юриста. Листовки тайно отпечатали в типогра­фиях Намангана, а гонцы развезли их по всем областям Узбе­кистана.

Человека из ЦК определили в Москве в тюрьму под ро­мантическим названием «Матросская тишина». Нового чело­века с воли встретили радушно, к тому же многие его здесь знали, а те, что не знали, слышали о нем, читали статьи. Один, невинно осужденный в застойное время, глядя на современ­ные суды и сплошные отказы от прежних показаний, как-то сказал в сердцах:

– Повезло же нашим казнокрадам и чиновникам, на воле в свое время грабили народ по своим законам, и в тюрьму, и в психушку упекали кого хочешь, а сегодня, когда сами попа­лись, судят их по демократическим законам, им презумпцию невиновности подавай, над которой они вчера смеялись, чуть что – о правах человека кричат.

Окружение Сухроба Ахмедовича правами пользовалось умело. Сенатор, конечно, ведал, что вести с воли в тюрьму сте­каются с невероятной быстротой, но знание обстановки в ре­спублике постояльцами «Матросской тишины» потрясло его. Порою казалось, что они сидят в чайхане на Бадамзаре и об­суждают прошедший вчера пленум.

Слухи слухами, но сокамерники все-таки жадно ловили слова доктора юридических наук, им нужно было получить подтверждение своим выводам, планам, мечтам. И, четко уло­вив их настроение, он старался укрепить их дух, ибо развал уголовного дела каждого из них в конце концов шел ему толь­ко на пользу, хотя и тут, в общей, казалось бы, беде, он ни с кем из них не хотел объединяться, солидаризироваться, он был, как всегда, сам по себе.

У него спрашивали: неужели новые политические силы в крае столь сильны, что может произойти отделение Узбеки­стана от Союза? Он, не задумываясь, отвечал: да, при опреде­ленных обстоятельствах это может случиться, и с обычным своим коварством добавлял: в таком случае для нас, граждан Туркестана, российский суд не будет указом, и мы вернемся домой. Конечно, такой расклад устраивал казнокрадов, и они с восторгом внимали каждому слову человека с воли.

У него спрашивали: а как народ воспринимает судебные процессы, где мы все как один отказываемся от своих прежних показаний и утверждаем, что оговорили себя под нажимом следователей. И опять он им отвечал словами хана Акмаля: народу сумели внушить, что вы пострадали за него, за его бла­го, пусть незаконным путем, но хотели получить справедли­вую цену за хлопок. Сегодня везде и во всем винят центр, вы ведь читаете газеты, это должно стать и нашей тактикой, – так заканчивал новый арестант свои беседы.

С первого дня Сенатор пытался навести справки о хане Акмале, но никто с ним не сталкивался, даже старожилы – аксайский Крез содержался отдельно. Конечно, сокамерники допытывались у новичка, за что же арестовали его, и тут он бле­фовал напропалую, намекал, что за идейные разногласия, хотя и узнал перед самым отлетом в Самарканд, что Беспалый ос­тался жив. Когда «москвич» лично защелкнул на запястьях на­ручники, Сенатор понял, что его жизнь зависит от жизни Бес­палого, да и от жизни Камалова тоже. Случись что с настыр­ным прокурором, Парсегян мог бы отказаться от своих преж­них показаний, он ведь газеты читает и знает, как проходят нынче в нашем демократическом обществе суды. Впрочем, го­раздо надежнее убрать самого Парсегяна, и опять Камалов ос­танется с носом. И тут он пожалел, что Салим Хасанович даже не догадывается, что его судьба находится в руках у Парсегяна. Теперь для него самым главным представлялось одно – дать знать о себе Хашимову, или, точнее, – дать команду действовать решительно, идти ва-банк. Прокурор Камалов, кото­рого они называли в целях конспирации «москвич», на этот раз переиграл их, но Сенатор считал, что он еще не сказал последнего слова, располагая пятью миллионами, он мог побо­роться за жизнь, силу денег он знал.

И тут ему подвернулась удача: освобождали из-под стражи одного ташкентского чиновника, человека этого Сенатор не любил и даже не очень доверял ему, но другого варианта не представлялось, и он рискнул. Отведя того на прогулке в сто­рону, он сказал жестко:

– Первое, что вы сделаете, вернувшись в Ташкент, зайдете пообедать в ресторан «Лидо» и, передав от меня привет хозяйке заведения, попросите, чтобы она свела вас с Салимом Хасановичем. Ему вы должны сказать следующее: подозревать «моск­вича» и любителя игровых автоматов в моем оговоре нет осно­ваний. Пожалуйста, запомните эти слова, я не хотел бы, чтобы из-за меня косились на невинных людей. А с врагами я сам разберусь, если душа чиста, никакой суд не страшен.

И в глазах освобождавшегося он утвердился еще раз как благородный и справедливый человек, хотя на условленном жаргоне послание означало: убрать во что бы то ни стало лю­бой ценой прокурора Камалова и взломщика Артема Парсегя­на.

После неожиданного ареста Сенатора события покатились столь стремительно, что порою, казалось, они вырвались из-под контроля, но это на взгляд непосвященного, ситуацию де­ржали в руках и прокурор Камалов, и друг Сенатора Хашимов из Верховного суда, не остался в стороне и Сабир-бобо. Просто приближалась развязка многих событий, и, как всегда, не обошлось и без его величества случая.

По стечению обстоятельств в те же дни на стол Камалову попали и документы, о которых когда-то упомянули тайно в Прокуратуре СССР, и судьба первого секретаря ЦК была реше­на. Странно, но взятие под стражу преемника Рашидова вызва­ло куда меньший резонанс, чем арест Сенатора. Но в эти же дни решался вопрос и о жизни самого Камалова.

Бывший узник «Матросской тишины» выполнил просьбу Сенатора, встретился с человеком из Верховного суда и слово в слово передал послание из Москвы. Хашимов уже знал о за­держании Беспалого, но никак не мог взять в толк, почему так опасен Парсегян его другу. С Камаловым, конечно, ясно, того следовало убрать уже давно. Но просьба шефа означала приказ, в ней крылся ультиматум, значит, Беспалый знал что-то такое, что грозило жизни его другу и однокашнику. Любой ценой – означало, что он мог заплатить за эти две жизни огромные деньги, Сенатор оценивал себя круто.

Ну, с Беспалым, как думал Салим Хасанович, проблем особых не должно было возникнуть, стоило передать в воров­ской «общак» тысяч сто, его удавили бы в камере в тот же день, старый и испытанный прием.

Но в те напряженные дни случилось событие, опять же за­тронувшее всех: прокурора Камалова, Сенатора, его друга Миршаба, Сабира-бобо, духовного наставника хана Акмаля.

В поселке Кувасай вспыхнул конфликт между турками-месхетинцами и местным населением, скандал, начавшийся на базаре, перерос в межнациональные столкновения во всей Ферганской долине. Заполыхали огни пожарищ, полилась людская кровь в старинном Коканде и Маргилане.