Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

— Ну так что там с этим Фумагалем?

Он обернулся к своему помощнику, который, не сводя глаз с прикрытого одеялом тела, сосредоточенно ковыряет в носу. Кадальсо знает: его дело — не толковать факты, а докладывать о них точно и своевременно. И голову себе лишними вопросами не забивать. И дрыхнуть без задних ног.

— Под наблюдением, сеньор комиссар. Две пары агентов посменно стоят перед домом с ночи.

— И?

Повисает напряженное молчание: Кадальсо пытается сообразить, требует ли этот односложный вопрос пространного ответа:

— И — ничего, сеньор комиссар.

Тисон в нетерпении стучит тростью:

— Он не выходил?

— Нет, насколько я знаю. Агенты божатся, что был дома весь день. Под вечер пошел ужинать в трактир, потом посидел сколько-то времени в кофейне «Аполлон» и засветло вернулся к себе. В девять с четвертью свет у него в окнах погас.

— Чего-то больно рано он улегся… Уверен, что он не выходил?

— Так утверждают те, кто следил за домом. А те, кто за ними — докладывают, что не сходили с мест до смены, а подозреваемый даже не приближался к дверям.

— На улицах сейчас темно. Он мог выйти черным ходом.

Кадальсо собирает лоб в глубокомысленные морщины.

— Нет, едва ли… Из дома нет второго выхода. Разве что он мог бы выбраться через окно в патио соседнего дома. Однако, если будет мне позволено высказаться, это чересчур смелое предположение…

Тисон придвигается вплотную — лицом к лицу:

— А если уходил и возвращался по крышам?

Снова молчание. На этот раз — красноречивое и сокрушенное.

— Кадальсо… Я не знаю, что с тобой сделаю, паскуда!

Сбир смотрит исподлобья, покаянно повесив голову.

— Недоумок! И ты, и они все! Сборище безмозглых олухов. Уроды!

Кадальсо мямлит какие-то вздорные оправдания, которые комиссар обрывает взмахом трости. Не время слушать всякую чепуху. Действовать надо. И прежде всего — не выпустить птичку из сети.

— Что он сейчас делает?

Кадальсо смотрит покорными глазами псины, получившей заслуженную трепку и жаждущей исправиться.

— Дома сидит, сеньор комиссар. Вроде бы все тихо… На всякий случай я велел удвоить посты…

— И сколько там сейчас человек?

— Шестеро.

— Значит, не удвоить, а утроить, болван!

Тисон ведет в голове расчеты. Кадис — это шахматная доска. Есть ходы правильные, есть — успешные. Хорошему игроку свойственно умение предвидеть и выжидать. Тисон рад бы счесть себя таковым, но знает за собой лишь изворотливость и хитрость. И опыт. Что ж, покорно подводит он итог своим размышлениям, будем ловить его с тем, что имеется.

— Скажи, чтоб труп отсюда убрали. В морг.

— Тетку Перехиль не будем разве ждать?

— Не будем. Эту, не в пример прочим, освидетельствовать не надо.

— Почему, сеньор комиссар?

— Что ж ты за остолоп, Кадальсо? Ты же сам докладывал, что убитая занималась проституцией.

Сделав несколько шагов к центру улицы, он вновь останавливается, глядит по сторонам. Хочет проверить то, что почувствовал мгновение назад, когда оценивал — может ли сейчас прилететь бомба? Ничего определенного, лишь смутное, почти неощутимое подозрение. Что-то связанное со звуком и с тишиной, с ветром и его отсутствием. С плотностью, с фактурой, если можно так сказать, воздуха в этой части улицы. И подобное случается с комиссаром уже не впервые. Озираясь, очень медленно подвигаясь вперед, Рохелио Тисон пытается вспомнить. Вот теперь он уверен, что уже переживал схожие ощущения — или их последствия. Когда мысль неким таинственным способом как будто узнает то, что было когда-то в прошлом. В других обстоятельствах. Или — в другой жизни.

Улица Вьенто, внезапно и ошеломленно вспоминает он. Там, в патио заброшенного дома, где было обнаружено тело предыдущей жертвы, он впервые испытал это смутное чувство. Эту совершенно непреложную уверенность в том, что в определенном месте и в должное время воздух поменял свои свойства, словно этот участок улицы чем-то отличается от всех прочих и обладает какими-то разительными особенностями. Словно он накрыт стеклянным колоколом, отделяющим его от всего, что вокруг, и выкачавшим из него весь воздух. Участок абсолютного вакуума. Комиссар, пораженный своим открытием, делает еще несколько шагов наугад, стараясь попасть туда, где был прежде. И наконец неподалеку от трупа, в вершине прямого угла, образующего улицу, снова чувствует — да, он опять оказался в этом ни на что не похожем, зловещем пространстве, где воздух неподвижен, все звуки приглушены и отдалены и даже температура кажется иной. Вакуум затрагивает и все пять чувств. Ощущение длится лишь миг и развеивается. Но этого достаточно, чтобы вся шерсть на теле встала дыбом.

11

От задувших в последние дни западных ветров закаты стали пасмурны. В считаные минуты небо из алого становится сперва синевато-серым, а потом — черным, и, пока играют вечернюю зорю на кораблях, их неподвижные силуэты успевают исчезнуть во тьме. Первые ночные часы сочатся преждевременной нетерпеливой сыростью, от которой покрываются изморосью решетки на окнах, каменные торцы мостовой делаются скользкими и поблескивают в призрачном свете единственного масляного фонаря на углу улиц Балуарте и Сан-Франсиско. И он не разгоняет мрак — он наводит страх, как тусклая лампадка над дарохранительницей в угрюмой пустоте церкви.

— И не думай даже, я тебя одну не отпущу… Сантос, где ты там?

— К вашим услугам, донья Лолита.

— Возьми фонарь и проводи сеньору.

В воротах, тонущих в темноте, Лолита Пальма — шерстяная мантилья на плечах, волосы собраны и скручены узлом на затылке — прощается с Куррой Вильчес. Подруга возражает, твердя, что ничего с нею не сделается, распрекрасным образом может пройти сто с чем-то шагов до своего дома на Педро-Конде, напротив таможни. В ее годы да в Кадисе можно обойтись без веера мух отгонять. Что ты выдумала, Лолита? Глупости какие.

— Отвяжись, прошу тебя! Уймись! — говорит она, поднимая широкий воротник плаща. — И оставь в покое бедного Сантоса, пусть доужинает.

— Слышать ничего не хочу. Молчи и повинуйся. В такую поздноту дамочки одни не разгуливают.

— Говорю тебе: отстань!

— А вот не отстану! Сантос! Где ты там?

Курра пытается настаивать на своем, однако Лолита непреклонна: уже поздно, а слухи о том, что в городе будто бы убивают женщин, вселяют тревогу. Ты у нас, конечно, неустрашимая дева-воительница, истинная маха, но все же рисковать не стоит. Власти твердят, что все это досужие выдумки и вздор, газеты помалкивают, но ведь Кадис весь — как один двор, где судачат кумушки-соседки: здесь уверяют, что убийства происходят на самом деле, что преступников пока не нашли и что, невзирая на свободу печати, газеты под предлогом военного положения подвергаются цензуре, чтобы не будоражили население зловещими новостями. И это всякий знает.

Возвращается предшествуемый колеблющимся светом фонаря старый Сантос, и Курра Вильчес наконец внимает голосу разума. Она провела у Лолиты почти целый день, в меру сил помогая подруге. Сегодня — последний день месяца, и по традиции все конторы и магазины кадисских торговых домов открыты до полуночи, так же как меняльные лавки и отделения банков, магазины, торгующие товаром из заморских провинций, представительства фрахтовщиков и арматоров — подводят баланс. По привычке, унаследованной еще от покойного отца, Лолита всю вторую половину дня поверяла счета, приготовленные служащими фирмы «Пальма и сыновья», меж тем как Курра взяла на себя ее домашние дела и опекала мать.

— Знаешь, для своего состояния она вполне прилично держится…

— Я тебя умоляю, отправляйся наконец! Тебя муж заждался с ужином.

— Муж? — Курра упирает руки в боки. — Муж вроде тебя и прочих деловых людей — сидит, по макушку закопавшись в конторские книги и в коммерческую корреспонденцию. И на кой черт я ему сдалась? Сегодня — идеальный день, чтобы закрутить романчик. Последнего числа каждого месяца замужних дам города Кадиса обуревают искушения. Каждый исповедник должен бы проявить понимание…

— Ну что ты несешь? — смеется Лолита. — Ты не Курра, а Дура Вильчес.

— Вольно же тебе так пошло толковать мои слова! Но и в самом деле — врачи должны бы прописывать в такие дни гренадерского поручика, лейтенанта морской пехоты или что-то в том же роде. Тех, кто ни бельмеса не смыслит ни в двойной бухгалтерии, ни в котировках валют… Но когда проходят на расстоянии пистолетного выстрела, у дам теснит в груди и хочется обмахнуться веером… Особенно когда… усы вот такие… и рейтузы в обтяжку…

— Уймись, Курра!

— Эх ты! Огня в тебе нет! Да будь я на твоем месте — не замужем да с такими деньгами, — ух, мне бы другой петушок пел! Уж я бы нашла компанию повеселей, чем полудюжина канцелярских крыс! Я бы не стала корпеть над бумажками в конторе, а в виде развлечения — клеить в альбом листья латука!