Анж Питу - Александр Дюма

– И Санчо сделал бы народ Баратарии весьма счастливым, если бы Баратария существовала.

– Ваше величество, ваш предок Генрих IV, на которого вы ссылаетесь, хотел угодить и нашим и вашим: свидетельство тому – судьба маршала де Бирона, которому по его приказу перерезали глотку. Так что он мог говорить все, что угодно. Вы – другое дело: рассуждая, как он, и поступая так, как вы поступаете, вы лишаете королевскую власть, которая держится лишь на уважении, права на уважение; что же в таком случае станется с величием? Величие – не более чем слово, я знаю; но в этом слове сосредоточены все королевские добродетели: уважение – залог любви, любовь – залог повиновения.

– Ну что ж, давайте поговорим о величии, – с улыбкой перебил король, – давайте поговорим. Вы, к примеру, никому не уступаете в величии; более того, никто в Европе, даже ваша матушка Мария-Терезия, так много не рассуждал о величии.

– Я понимаю; вы хотите сказать, что королевское величие нимало не мешает французскому народу меня ненавидеть, не так ли?

– Я не говорю ненавидеть, дорогая Антуанетта, – мягко возразил король, – но в конечном счете вас, быть может, любят меньше, чем вы заслуживаете.

– Сударь, – заметила королева, уязвленная до глубины души, – вы повторяете все досужие разговоры. Ведь я никому не причинила зла; напротив, я часто делала добро. За что меня, как вы утверждаете, ненавидят? За что не любят? Не в том ли все дело, что находятся люди, которые целыми днями только и твердят: «Королеву не любят!» Вы прекрасно знаете, сударь, что довольно кому-нибудь одному сказать это, как сотня голосов тут же подхватит; сотне голосов станут вторить десять тысяч. Вслед за этими десятью тысячами все кругом начинают повторять: «Королеву не любят!» А королеву не любят оттого, что один-единственный человек сказал: «Королеву не любят».

– Ах, Боже мой! – прошептал король.

– Ах, Боже мой! – прервала королева. – Я не больно-то дорожу любовью народа; но я полагаю, что его нелюбовь ко мне преувеличивают. Меня не превозносят до небес, это верно; но ведь было время, когда меня боготворили, и чем сильнее меня любили прежде, тем сильнее ненавидят нынче.

– Послушайте, сударыня, – сказал король, – вы не знаете всей правды и опять заблуждаетесь; мы говорили о Бастилии, не так ли?

– Да.

– Так вот. В Бастилии была большая зала, где было полно книг, направленных против вас. Я думаю, их все сожгли.

– Ив чем меня упрекали в этих книгах?

– Вы прекрасно понимаете, сударыня, что я вам не судья и тем более не обвинитель. Когда все эти памфлеты появляются, я приказываю арестовать все издание и заточить в Бастилию, но иногда эти пасквили попадают ко мне в руки. Так, например, – король похлопал себя по карману, – у меня тут есть один, он отвратителен.

– Покажите! – воскликнула королева.

– Не могу, – отвечал король, – там гравюры.

– И вы дошли до такой степени ослепления и слабости, что даже не пытаетесь добраться до истоков всех этих подлостей?

– Но мы только то и делаем, что добираемся до истоков: все мои полицейские на этом поседели.

– Так вы знаете автора этих мерзостей?

– По крайней мере одного – того, кто сочинил книжицу, лежащую у меня в кармане: это господин Фюрт, вот его расписка в получении двадцати двух тысяч пятисот ливров. Когда дело важное, я, как видите, за деньгами не постою.

– Но остальные! Остальные!

– Ах! Часто это бедняги, которые живут впроголодь где-нибудь в Англии или Голландии. Мы чувствуем укол, боль, мы злимся, ищем, думая, что найдем крокодила или змею и раздавим, уничтожим гадину: но ничего подобного, оказывается, это всего лишь насекомое, такое мелкое, такое гадкое, такое грязное, что до него противно дотронуться даже для того, чтобы раздавить.

– Чудесно! Но если вы не решаетесь дотронуться до насекомых, бросьте обвинения прямо в лицо тому, кто их разводит. Право, сударь, можно подумать, будто Филипп Орлеанский – солнце.

– Ах! – вскричал король, всплеснув руками. – Ах, вот куда вы клоните! Герцог Орлеанский! Ну-ну, попытайтесь-ка нас поссорить.

– Поссорить вас с вашим врагом, ваше величество? Вот забавно!

Король пожал плечами.

– Вот, – сказал он, – вот как вы рассуждаете. Герцог Орлеанский! Вы нападаете на герцога Орлеанского, который спешит под мои знамена, чтобы сражаться с мятежниками! Который покидает Париж и мчится в Версаль! Герцог Орлеанский мне враг! Право, сударыня, вы питаете к герцогу Орлеанскому непостижимую ненависть!

– Вы знаете, почему он примчался? Потому что боится, что его отсутствие будет заметно среди взрыва верноподданнических чувств; он примчался, потому что он трус.

– Ну вот, вы снова за старое, – сказал король. – Трус тот, кто это придумал. Это вы, вы отдали приказ раструбить в ваших газетах о том, что во время битвы при Уэссане он повел себя как трус, вы хотели обесчестить его. Но это была клевета, сударыня. И Филипп не испугался. Филипп не бежал. Члены нашей семьи не спасаются бегством. Герцоги Орлеанские храбрецы, это всем известно. Глава рода, больше похожий на Генриха III, нежели на Генриха IV, был храбр, несмотря на свою любовь к д'Эффиа и шевалье де Лоррену. Он смело смотрел смерти в лицо в сражении при Касселе. Регента можно упрекнуть в кое-каких мелких грешках по части нравов; но он сражался при Штейнкерке, Нервинде и Альмансе как простой солдат. Не будем перечислять всех добрых дел, какие кто совершил, но не будем приписывать людям зло, какого они не совершали.

– Ваше величество готовы обелить всех революционеров. Вот увидите, увидите, к чему все это приведет. О, если мне и жаль Бастилию, то только из-за него; да, мне жаль, что туда сажали преступников, а он оставался на свободе.

– Что ж! Если бы герцог Орлеанский был в Бастилии, в хорошеньком мы сегодня оказались бы положении! – сказал король.

– А что такого?

– Вам небезызвестно, сударыня, что люди ходили по городу с его бюстом и бюстом Господина Неккера, убрав их цветами.

– Да, я знаю.

– Так вот, выйдя на свободу, герцог Орлеанский стал бы королем Франции, сударыня.

– А вы, наверно, сочли бы это справедливым! – с горькой иронией заметила Мария-Антуанетта.

– Клянусь честью, да. Можете сколько угодно пожимать плечами; чтобы справедливо судить о других, я встаю на их точку зрения. С высоты трона невозможно как следует рассмотреть народ; я спускаюсь вниз и спрашиваю себя: будь я буржуа или вилланом, стерпел бы я, чтобы сеньор числил меня своим имуществом наравне с цыплятами и коровами! Будь я землепашцем, стерпел бы я, чтобы десять тысяч голубей сеньора съедали каждый день десять тысяч зерен пшеницы, овса или гречихи, то есть примерно два буасо, истребляя таким образом большую часть моего урожая? Чтобы его зайцы и кролики объедали мою люцерну, а кабаны подрывали мою картошку? Чтобы его сборщики налогов взимали десятину с моего добра, а сам он ласкал мою жену и дочерей? Чтобы король забирал у меня сыновей на войну, а духовенство проклинало мою душу в минуты ярости?