Граф Никита Панин - Зинаида Чиркова

— Анна, я вас люблю, скажите мне свое «да», и я буду счастливейшим из смертных. Если вы не любите меня, скажите прямо, и я не стану вас преследовать. Поглядите, как хихикают все окружающие вас поклонники — старый лис, на кого ты заглядываешься, кому целуешь ноги, кому отдаешь весь жар и пыл души? Душа моя изныла, я не могу больше так. Вы не хотите одарить меня лаской, зачем же я буду приезжать к вам и преследовать вас своими взглядами и подарками. У вас прекрасная душа, и она не должна выносить лжи и лицемерия. Я люблю вас, скажите «да» или отошлите меня…

— Никита Иванович, вы для меня самый лучший из людей, — потупилась Анна, — как я желала бы составить ваше счастье, но ведь есть же к этому препятствия, мой развод до сих пор в рассмотрении…

Она взглянула на Панина. Рот его сурово сжался, и Анна поняла, что может потерять такого драгоценного поклонника.

— Хорошо, — сказала она, — приходите завтра к черному ходу, я велю не закрывать… Заходите прямо в диванную, я буду там одна…

Он нежно поцеловал ей руку. Неужели свершится его счастье, неужели богиня сойдет к нему с небес?

Никита Иванович уехал настолько счастливый, что весь этот день и весь следующий только и думал, что наконец-то останется с нею наедине, сможет поцеловать белоснежную шею, погладить бархатистую кожу, сможет обнять и прижать к груди эту раззолоченную красавицу, с которой связывал столько надежд…

Эти два дня Панин провел как в тумане. Ему приносили какие-то бумаги, он что-то подписывал, не глядя, не вникая в смысл, говорил какие-то слова, не думая, какое произведет впечатление. Даже забыл поцеловать на ночь цесаревича, и тот надулся и весь день старался показать, как обижен на своего воспитателя.

Никите Ивановичу не было дела ни до чего, в его глазах стояла она, богиня, царица, обладательница его души и его тела, его сердца и всего, что ему принадлежало. Даже известие, что Екатерина даровала ему и брату титул графа, воспринял он совершенно равнодушно.

Какое ему было дело до всех почестей мира, если его ожидало неземное счастье, которое держала в своих белоснежных ручках эта удивительная женщина, наконец-то сошедшая с олимпийских высот, чтобы даровать ему, самому ничтожному из людей, высшую радость и высшее счастье, что он видел на земле. И глаза его с лучезарной любовью обращались к образу Господа, висевшему в кабинете: «Господи, за что даруешь ты мне такую радость? Чем заслужил я, презренный, твое благоволение, что сделал я? Господи, благодарю тебя за это, благодарю тебя за то, что ты доставляешь мне миг самой бесценной радости, ты даешь мне твое благоволение…»

Он еще долго молился и плакал от счастья, и не подозревая, что можно так любить и так быть благодарным судьбе за ее милость…

К вечеру того дня, когда Анна назначила ему рандеву, он начал готовиться с самого утра. Никита Иванович тщательно делал свой туалет, разглядывая в потускневшем зеркале немного оплывшие и отяжелевшие черты, помадил поредевшие волосы и тщательнее обычного требовал завить парик. Потребовал белоснежное белье, все в кружевах и вышивке, тщательно просмотрел камзолы и приказал подать самый лучший, а уж о чулках и подвязках говорил с такой настойчивостью, что переменил пять пар подряд, пока не выбрал самые тонкие и самые лучшие. Туфли сто раз перемерил, чтобы выбрать наиболее модные, но и самые удобные. Словно старая кокетка, перебирал свои одежды, облекая свое отяжелевшее тело в самые красивые наряды. Сам смеялся над собой в душе, но замирал от счастья, когда думал об Анне. Неотступно стояла она в глазах его, и руки его опускались сами собой. Как, она, такая молодая, царственная и прекрасная, согласилась на расположение к нему? Он и верил, и не верил своему счастью…

Вечером, завитой, нарядный, завернулся в темный плащ, скрывая лицо и блестящий наряд под толстой материей, отпустил всех слуг. На площади подозвал одного из извозчиков, уселся в самый темный угол пролетки, с трудом дождался, пока проедет версты три до дома, где теперь обитала Анна, переехав из дворца на Мойке, вышел и бросил извозчику весь кошель, набитый монетами.

— Не жди, — сказал он, — буду тут долго…

Извозчик уехал, а Никита Иванович с трудом добрался до черной лестницы и отворил низенькую дверь, предназначенную для слуг и поставщиков.

На лестнице было темно, едва горела на приступке площадки одна свечка в жестяном шандале. Никита Иванович поднимался по полутемной лестнице, и сердце его замирало. Он видел перед глазами все тот же милый и царственный облик. Она ждала его теперь, и Никита Иванович ступал с жаром и нетерпением.

Еще одна низенькая дверь, он едва пролез в нее, согнувшись, перешел полутемный коридор, едва освещаемый такой же одинокой свечкой в простом шандале, поставленном у дверей диванной.

Распахнул дверь диванной и замер.

Анна сидела на канапе, непохожая на себя, царственную, в кружке поклонников. Диванная освещена была худо — горели лишь свечи, поставленные между миртовых деревьев, расположенных по углам большой залы, да возле канапе стоял канделябр на пять свечей, выгодно освещавших красоту Анны.

Длинное голубое платье скрывало всю ее фигуру, а высокий стоячий воротник, тщательно накрахмаленный, вышитый узорами, подчеркивал стройность шеи, ее мраморную белизну.

Анна встала навстречу Никите Ивановичу и стояла у канапе, пока он прошел расстояние от двери до ее дивана.

Он шел медленно и осторожно, словно боясь расплескать чувство восторга и радости, вспыхнувшее в нем, едва увидел ее. Как она прекрасна! Золотистые волосы не были уложены в высокую прическу, а мягкими волнами вскинуты над теменем и заколоты драгоценными костяными гребнями. Голубое платье, слегка просверкивающее серебряными нитями, обволакивало всю фигуру, стройную и высокую.

Он бросил в угол свой плащ и упал к ее ногам. Ее руки, белоснежные и округлые, потянулись к нему, и он обнимал ее колени и целовал, целовал ее голубое платье.

— Встаньте, Никита Иванович, — нежно произнесла Анна, и Панин поднялся с колен и обхватил тоненькую талию. Она прижалась к нему лицом, и глаза его оказались вровень с ее высоким стоячим воротником, почти прозрачным и вышитым затейливыми узорами.

Прекрасная женщина прижалась к нему. Глаза его уловили какое-то движение на ее воротнике…

Медленно, переваливаясь на узорах и проваливаясь в тончайшую сеть, ползла по нему вошь…

Удивляться этому не стоило. Придворные дамы и кавалеры обзаводились чесалками на длинных ручках слоновой кости, чтобы при случае побеспокоить насекомых, гигиена двора — вся еще показная, скрывала и вшей, и клопов, и блох. Принять ванну было целым событием, а крестьянских бань в своих усадьбах вельможи чурались — слишком низким казалось им мыться в таких топившихся по-черному банях.

Никита Иванович завороженно следил за движениями вши. Отвратительное бледно-серое, почти прозрачное насекомое медленно и тяжко ползло по искуснейше вышитому воротнику, совершая какой-то лишь ему ведомый путь. Никита Иванович не отрывал глаз от насекомого. Вошь ползла и ползла, а руки Никиты Иванович разжались сами собой, а ноги чуть отступили в сторону. Анна все еще прижималась к нему, ожидая, когда возлюбленный начнет раздевать ее, а он стоял, вперив взгляд в серую, мертвенно-бледную вошь, ползущую до воротнику этой спесивой красавицы. Вся его страсть мгновенно улетучилась, и он ожидал мгновения, когда можно будет уйти необидно для ее самолюбия. И не знал, как ему поступить…

— Анна Михайловна, — произнес он уже отвердевшим голосом, — простите великодушно, но долее я не могу задерживаться, дела, знаете ли…

Он еще что-то говорил, лепетал какие-то слова, а сам думал, как ему выскользнуть из ее дома.

Анна в изумлении вскинула голову.

— Не понимаю, — гордо бросила она.

— Великодушно простите, — снова заговорил Панин, — не подумал, что могу оторваться от дел. Еще раз прошу простить меня…

Он отодвинулся от нее, подхватил плащ и почти бегом спустился по полутемной лестнице…

Уже на улице, выглядывая извозчика, Никита Иванович содрогнулся от отвращения. Анна исчезла из сердца и души, как будто ее и не бывало там никогда. Вместо нее теперь стояла в его глазах вошь…

Улица была темна и пустынна, переулки глухи, и Никита Иванович шагал по самой середине мостовой, увязая в сырой земле. Туфли его сразу промокли, сделались тяжелы и холодны, тончайшие чулки, облегающие ноги до колена, продувались насквозь мокрым ветерком, плащ едва хранил тепло, а извозчика все не было. Он шагал и шагал по самой середине темной мостовой и покачивал головой: «Старый дурак, показал тебе Господь, само Провидение, куда ты полез», — и вся тяжесть последних месяцев улетучилась, и он снова чувствовал себя легко и свободно.

Вдали показалась медленно бредущая кляча с возком, и Никита Иванович кинулся бежать, чтобы догнать извозчика. Он кричал во все горло, останавливая Ваньку, но тот все не слышал, и Никита Иванович, запыхавшись, подбежал уже к самому экипажу. Извозчик сидел с понурой головой: он уже отчаялся найти седоков в такую глухую полночь, но, увидев Никиту Ивановича, закутанного в темный плащ, остановился, бережно подсадил его и шагом повез ко дворцу.