Наваждение – книга 2 - Пола Волски

– Охота ведется. Я направил в бывшее поместье Дерривалей в провинции Фабек человека, чтобы тот разузнал о чародее Кинце. Мы поймаем его, и скоро, – невозмутимо возразил Пульп.

– Это ты мне уже обещал. Мне надоело ждать, когда ты исполнишь обещанное. Я рассчитывал на большее усердие и проницательность. А может, и на большую преданность.

– Усердие мое не ослабло, собрат, – ответил Пульп недрогнувшим голосом, сохраняя все ту же бесстрастность. – И вся проницательность, на какую я способен, по-прежнему в твоем распоряжении. Что до моей преданности – не сомневайся в том, что она безгранична, неисчерпаема и вечна, как океан. Ты – творец экспроприационизма. Экспроприационизм же средоточие всего, а ты – его сердце, всеобъемлющий направляющий ум, солнце, вокруг которого все мы вращаемся и которое дарует всему жизнь и свет. Не требуй. Защитник, чтобы в доказательство своей верности я отдал жизнь – жертва эта будет слишком ничтожной. Я отдам больше. Я отдам разум и честь. Я отдам душу.

– Довольно. Я убедился. Друг, я не сомневаюсь – в тебе.

Уисс раскрыл объятия, и Пульп упал ему на грудь Когда депутат отступил назад, его белоснежные щеки – невиданное дело – слегка порозовели.

– Я жду твоего приказа. Защитник!

– Продолжай поиски, друг мой. Но поспеши, удвой рвение. Тебе по первому требованию выделят дополнительные средства и людей, ибо опасность велика. Моим врагам несть числа. Я отнюдь не исключаю, что эти изменники Дерривали снюхались с нирьенистами, которые действуют организованно и повсеместно. Они могут нанести удар в любую минуту. Моя жизнь под угрозой. Стоит ли удивляться, что я не сплю ночами?

– Нирьенисты, – задумчиво протянул Пульп Едва заметная морщинка прочертила белоснежную гладь его лба. – Нирьенисты. Гениальная мысль, Защитник. Эту связь мы еще не расследовали. Мы допросим Нирьена и его сообщников. Если им хоть что-то известно о Кинце во Дерривале, Бирс из них все вытянет – он это умеет.

– Прекрасно, но до завершения процесса эти бандиты должны выглядеть, как раньше.

– В таком случае вновь обратимся к Бездумным. Твоя сестра и твой отец помогут нам. Недалеко от университета есть известная кофейня – настоящее гнездо нирьенизма. Мы порасспрашиваем «Логово». Да, именно с него мы и начнем.

– Этого мало. Мало! Убийцы должны трепетать передо мной, и ты их этому научишь. Следует преподать наглядный урок, который надолго запомнится. Забудь о здании – ты подвергнешь допросу завсегдатаев кофейни. Они, конечно, начнут запираться, как все нирьенисты, но мы умеем обращаться с изменниками. Оставляю проведение операции на твое усмотрение. Верю – ты меня не разочаруешь.

– Защитник, я оправдаю твое доверие. – Пульп откланялся и вышел. В его лазурных глазах появилось задумчивое, чуть ли не мечтательное выражение.

Через двенадцать часов Народный Авангард обрушился на «Логово». Узнав, что их берут под арест, студенты-завсегдатаи заведения повели себя со свойственной молодости непредсказуемостью. Одни бросились к черному ходу, где прямиком угодили в лапы поджидавших народогвардейцев, другие не оказали сопротивления. Но многие, включая нескольких вооруженных нирьенистов, быстро возвели заслон, нагромоздив столы и стулья, укрылись за ними и принялись палить по народогвардейцам. Ничего хуже они не могли придумать, что и было вскоре наглядно доказано.

Гвардейцы, более опытные, лучше вооруженные, и не подумали штурмовать стихийно возведенную баррикаду. Вместо этого они занялись входными дверями

– стали крушить топорами дверную раму, чтобы расширить проход. Студенты со страхом и удивлением наблюдали за ними из своего ненадежного укрытия.

Закончив работу, народогвардейцы отступили, а в проломе появилась бесконечно длинная змееподобная шея, увенчанная серебристой головкой, точнее вытянутым рылом. Заза окинула взглядом зал и пустила облако зеленого дыма. Ее разъедающее дыхание проникло в каждую щель. Обороняющиеся зашлись судорожным кашлем. Сухо щелкнули выстрелы, несколько пуль расплющились о непробиваемую чешую Чувствительницы. В ответ Заза выпустила струю пламени. Зеленый огонь обволок баррикаду и превратился в оранжевый, когда дерево вспыхнуло. Сизый дым смешался с зеленым паром ядовитого выдоха Заза. Горящее дерево чернело, гнулось и лопалось с сухим треском, повторявшим, словно эхо, звук выстрелов. Студенты задыхались, почти ничего не видели, кашель выворачивал их наизнанку. Они побросали пистолеты и, подняв руки, вышли из-за горящего заслона.

Заза, вытянув вперед одну из двух шей, наполовину протиснула свое бочкообразное тело в расширенный дверной проем и застряла. Последовала напряженная пауза, затем дерево хрустнуло, взвизгнуло, проломилось – и Чувствительница прорвалась. Она с лязгом ринулась вперед, перебирая бесчисленными змеевидными ножками. Обе пары ее створчатых челюстей раскрылись, вспыхнули накаленные горловые связки, и восставших обдала двойная струя ядовито-зеленого пламени. К дымной вони добавился кухонный чад подгорелого мяса. Вопли ужаса смешались с криками боли и горькими бессильными рыданиями. Студенты кинулись в стороны, пытаясь укрыться; воздух огласили мольбы и проклятия. Еще один испепеляющий выдох, баррикада рухнула, крики сменились всхлипами и стонами.

Из-под обломков выползло несколько обожженных фигур – беспомощные жалкие существа, добивать которых не имело смысла. Чувствительница ретировалась, предоставив своим двуногим подручным завершить дело. Из студентов осталась всего горстка живых и способных передвигаться без посторонней помощи. Их мигом окружили, погрузили в кареты без окон и увезли. Тем временем огонь, охвативший деревянную обстановку и портьеры кофейни, продолжал разгораться. Из подвала он перекинулся на первый этаж, потом еще выше – и так до самого верха. Древнее строение, называвшееся при старом режиме Башней герцогинь, запылало в ночи гигантским факелом.

Пожар, бойня и многочисленные аресты вызвали в народе гнев и возмущение. Самых убежденных экспроприационистов – и тех покоробила бессмысленная жестокость Народного Авангарда, а граждане более умеренных взглядов просто пришли в ужас и ярость. Никто, понятно, не высказывался в открытую – за это мигом призывали к порядку, но обилие гневных анонимных памфлетов, листовок и брошюрок, появившихся в Шеррине в считанные часы после описанных событий, красноречиво свидетельствовало о всеобщем осуждении. Никаких публичных заявлений и протестов не последовало, однако разговоры не прекращались, – разговоры вполголоса, затихавшие при появлении народогвардейца или жандарма, разговоры возмущенные, сочувственные, предательские. Вонарский патриотизм, похоже, был уже не тот. Исчерпав порожденную Революцией ярость, народ начинал терять вкус к кровопролитию. Толпа, ежедневно собиравшаяся на площади Равенства, заметно поредела, что с тревогой отмечали «кормильцы» Кокотты и их хозяева. Граждане словно очнулись от глубокого похмелья и ощутили пресыщение, тошноту, стыд или просто усталость. Увы, слишком многие из них оказались на поверку негодным сосудом, не способным вместить поток изливаемых экспроприационистами благ.