Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

На Авраама ее слова произвели впечатление. Он ответил, что такому предприятию, как «Сиодикорп», нужно иметь располагающее общественное лицо.

– Поглядите на меня, – хихикнул он. – Разве я не жуткий старик? И люди, когда они думают про нашу компанию, представляют себе вот этого сумасшедшего старого дурака. А теперь, если вы согласитесь, они будут представлять себе вас.

Так-то и вышло, что Надья Вадья стала лицом компании «Сиодикорп»; она появлялась и в телероликах, и на рекламных щитах, и лично, открывая многочисленные престижные мероприятия, проводимые со спонсорским участием корпорации, – фешенебельные празднества, однодневные международные соревнования по крикету, съезды рекордсменов из Книги Гиннесса, выставку «Третье тысячелетие», чемпионат мира по борьбе. Так-то и вышло, что она была избавлена от нищеты и вновь сделала общественным достоянием свою незапятнанную красоту. Так-то и вышло, что Авраам Зогойби одержал еще одну победу над Раманом Филдингом и что песня о Надье Вадье, записанная в новой версии, с притопами и прихлопами, вернулась в «горячий список» популярных клипов на «Масала-телевижн» и взлетела на вершину хит-парада.

Надья Вадья и ее мать Фадья Вадья переехали жить в квартиру на Колаба-козуэй, и на стену их гостиной Авраам повесил единственную картину Ауроры Зогойби, которую Зинат Вакиль все еще не могла выставить в галерее на Камбалла-хилле, – картину, на которой красивая юная девушка целует красивого юного крикетиста с той живописной страстью, которая вызвала в свое время такое негодование. В свое время.

– Ой, какая прелесть, – воскликнула Надья Вадья и захлопала в ладоши, когда Авраам лично снял покрывало с «Поцелуя Аббаса Али Бека». – Надья Вадья и Фадья Вадья любят крикет – правда, Фадья Вадья?

– Истинная правда, Надья Вадья, – сказала Фадья Вадья. -Крикет – королевский спорт.

– Ой, ну и глупышка же ты, Фадья Вадья, – возразила Надья Вадья. – Королевский спорт – это лошадки. Фадья Вадья должна это знать. Надья Вадья знает.

– Любуйтесь на здоровье, дочка, – сказал Авраам Зогойби, целуя перед уходом Надью в макушку. – Но прошу вас: немножко больше почтения к вашей маме.

Он ни разу даже пальцем ее не тронул, всегда вел себя как безукоризненный джентльмен. И вдруг ни с того ни с сего предложил ее мне, словно она была его с головы до пят -презент, игрушечная невеста.

Я ответил Аврааму, что приду к Надье и ее матери и поговорю о его предложении. В квартире, расположенной в колабском небоскребе, меня ждали две насмерть перепуганные женщины. Надья Вадья была разряжена, как подарочная кукла, – брильянты на крыльях носа и все прочее.

– Ваш отец был так добр к нам, – выпалила Фадья Вадья, в которой материнские чувства взяли верх над щекотливостью ситуации. – Но поймите, уважаемый господин, моя Надья Вадья заслуживает, чтобы у нее были детки… ей бы кого-нибудь помоложе…

Надья Вадья смотрела на меня странным взором.

– Не встречала ли Надья Вадья вас где-нибудь раньше? -спросила она, смутно припоминая Ганапати. Я пропустил вопрос мимо ушей и обратился к более насущным делам. Загвоздка, объяснил я, в том, что они живут под покровительством одного из самых могущественных людей в Индии. Если они откажутся от предложенного брака с его единственным сыном, весьма вероятно, что старый бизнесмен перестанет их защищать и содержать. Мало кто тогда осмелится протянуть им руку помощи – все будут бояться оскорбить великого Зогойби. Возможно, единственным заинтересованным лицом будет некий джентльмен, который когда-то, в бытность свою карикатуристом, метил свои рисунки изображением лягушки…

– Никогда! – воскликнула Надья Вадья. – Миссис Мандук? Надья Вадья никогда ею не станет. Я тогда попрошу Фадью Вадью взять меня за руку, и мы вместе прыгнем прямо с этого балкона.

– Ну зачем, ну зачем, – успокоительно произнес я. – У меня для вас несколько лучшее предложение.

Моя идея сводилась к формальной помолвке. Авраам будет ублажен, получится замечательная реклама, и период помолвки может потом длиться неопределенно долго. Я рассказал им о своем ускоренном старении. Совершенно ясно, сказал я, что жить мне осталось недолго. После моей смерти они извлекут немалую выгоду из связи с семейством Зогойби, единственным наследником громадных капиталов которого являюсь я. Я поклялся, что, если даже проживу столь долго, что брак станет необходимым, наше соглашение о платоническом характере отношений останется в силе. Я попросил только Надью Вадью, чтобы она соблюдала видимость действительного намерения выйти замуж.

– Остальное будет нашим с вами секретом.

– Ой, ну что же мы, Надья Вадья! – простонала Фадья Вадья. – Какие же мы с тобой невежи! К нам пришел твой красавец-жених, а мы его даже маленьким пирожным не угостили.

Почему я это сделал? Потому что был уверен: Авраам воспринял бы отказ как личное оскорбление и выкинул бы их на улицу. Потому что меня восхищало сопротивление Надьи Вадьи Филдингу и то, как она вела себя с моим отцом, известным своей похотливостью. Боже мой, потому, что она была так молода и прекрасна, а я был такой развалиной. Может быть, потому, что после многих лет бесчинств и беззаконий я желал искупления, искал отпущения грехов.

Что я хотел искупить? Кто должен был отпустить мне грехи? Не задавайте мне трудных вопросов. Я это сделал, вот и все. Было объявлено о помолвке Мораиша Зогойби, единственного сына мистера Авраама Зогойби и покойной Ауроры Зогойби (урожденной да Гамы) с мисс Надьей Вадьей, единственной дочерью покойного мистера Кападьи Вадьи и миссис Фадьи Вадьи – все из Бомбея. И когда где-то в глубинах города Железяка прослышал об этом, его изломанное, бессердечное сердце наполнилось злобой.

Банкет по случаю помолвки был устроен, конечно, в отеле «Тадж» и, само собой, прошел с истинно бомбейским размахом. В недоброжелательном присутствии более чем тысячи красивых, злоязычных, с любопытством и скепсисом глядящих на все чужаков, в числе которых была Флореас, моя последняя оставшаяся в живых сестра, которая день ото дня становилась мне все более чужой, я надел кольцо со «сказочным алмазом», как писали наутро газеты, на прелестный пальчик прелестной девушки в завершение того, что «Кусака» назвал «поразительным и едва ли не жертвенным обручением Восхода с Закатом». Однако Авраам Зогойби -самый зловредный, самый черствый из стариков – приготовил со своим обычным черным юмором ложку дегтя для этой большой бочки меда. После того, как ритуал публичной помолвки был окончен и фотографы, накинувшиеся на ослепительную, как никогда, Надью, наконец насытились, Авраам взошел на подиум и попросил тишины, поскольку ему нужно было сделать объявление.

– Мораиш, единственный мой отпрыск, и Надья, которая станет прекраснейшей из всех невесток на свете! – прокаркал он. – Позвольте мне выразить надежду, что в скором времени вы подарите нашей трагически поредевшей семье новых членов, – о бездушный отец! – на радость мне, старику. Между тем, однако, я сам хочу представить вам нового члена семьи.

Всеобщее замешательство, всеобщее волнение. Авраам усмехнулся и кивнул головой.

– Да, мой Мавр. Наконец-то у тебя, мой мальчик, появится младший братец.

По его сигналу позади маленького подиума театрально распахнулся красный занавес. Адам Браганза – Малыш Большие Уши собственной персоной! – выступил вперед. У многих из груди вырвался громкий, судорожный вздох – в том числе у Фадьи Вадьи, у Надьи Вадьи и у меня.

Авраам поцеловал его сначала в одну щеку, потом в другую, потом в губы.

– С нынешнего дня, – сказал он юноше, стоящему перед всеми «сливками» города, – ты становишься Адамом Зогойби, моим возлюбленным сыном.

18

Бомбей был центральным городом, был с момента своего основания – незаконнорожденное дитя португальско-английского соития и в то же время самый индийский из всех индийских городов. В Бомбее все Индии встречались и перемешивались между собой. В Бомбее, кроме того, исконно индийское встречалось с тем, что не было Индией, что пришло к нам через темные воды и влилось в наши вены. К северу от Бомбея лежала северная Индия, к югу – южная. К востоку от него лежал индийский Восток, к западу – мировой Запад. Бомбей был центральным городом; все реки текли в его людское море. Он был океаном историй; мы все были в нем рассказчиками, и все говорили одновременно.

Что за волшебство было подмешано здесь в этот безумный человеческий инсан-суп, что за гармония возникла из его какофонии! В Пенджабе, Ассаме, Кашмире, Мируте – в Дели, в Калькутте – люди то и дело принимались резать горло своим соседям и окатываться теплой красной струей или окунаться в пенную ванну пузырящейся крови. Тебя могли убить за то, что ты обрезан, и за то, что ты сохранил крайнюю плоть нетронутой. Ты мог погибнуть из-за длинных волос, а мог – из-за короткой стрижки; светлокожие сдирали кожу с темнокожих, и если ты говорил не на том наречии, ты мог лишиться своего несчастного языка. А вот в Бомбее такого никогда не случалось. – Вы сказали, никогда? – Ладно, согласен; никогда – слишком сильное слово. Бомбей не защищен никакими прививками от вирусов остальной страны, и что происходило в других местах – из-за языка, к примеру, – докатывалось и до его улиц. Но до Бомбея кровавые реки обычно доходили разбавленными, другие потоки втекали в них, поэтому уродства к тому времени, как они достигали бомбейских улиц, чаще всего смягчались. – Скажете, я сентиментальничаю? Ныне, когда я все оставил позади, не потерял ли я, среди прочего, также и ясность видения? – Может быть, и потерял; но я все равно не откажусь от своих слов. О, городские «облагораживатели», как вы не видели: благороден и прекрасен был Бомбей именно тем, что не принадлежал никому и принадлежал всем. Как вы не видели ежедневных чудес терпимости, переполняющих его запруженные улицы?