«Если», 2001 № 04 - Журнал «Если»

Если обсчитать ситуацию по худшему варианту — не смешно. Без малого полрынка ударяется в эскапизм и отторгает любой сколько-нибудь дискомфортный текст. Причем, какая именно ерунда клиента психотравмирует, вычислить довольно трудно. Думаете, утопия? Восемьдесят процентов мужского населения России (поверьте отставному рекламщику) относится к умеренно инфантильному типу. Их (нас) осталось дожать самую малость, и все заползут под толстые одеяла. А уж какую им туда литературу подсовывать — Бог весть.

В нашей фантастике есть узкий круг «народных писателей» (это я без всякой иронии), внутренний мир которых достаточно типичен для того, чтобы, выражаясь в текстах, вызывать отклик в душах сотен тысяч читателей. Некоторые из этих авторов общепризнанно хороши.

В их книгах находится место «герою, подвигу и большой, чистой любви». Вот, казалось бы, идеальные «ответчики» на изменяющийся читательский запрос. Еще одно «увы». Вспомним разметку оси У в «поисковой системе». Эмоциональный ответ, который заказывает себе читатель, всегда подразумевается со знаком «плюс». Но если книгу берет в руки человек, одолеваемый тяжелыми личными проблемами, его ответ легко и непринужденно сменит знак на «минус». Текст, выбранный, чтобы мирно заснуть над ним, вдруг окажется тягомотно скучным и разозлит бездарной нудностью. А лихая спейсопера с трахом и бабахом — тоже отличный инструмент эскапизма — неожиданно ударит по нервам излишней кровавостью.

И претензии свои человек, естественно, адресует не собственному душевному раздрызгу, а литературе, которая его гнусно надула, вдруг испортившись. Если эти претензии суммировать, получится короткая емкая фраза: «Вы все пишете не так, как надо!». Вчитайтесь в эти сочащиеся обидой строки: «Фантастика стала рабой времени, она стала деструктивной… Авторы смакуют сцены насилия и убивают все, что движется. Хэппи-энд забыт… Насилие становится неотъемлемым атрибутом фантастического мира». Классический пример замены «плюса» на «минус» во всех оценках, включая экскурс в историю и анализ современного положения дел. Очень хочется ошарашенно пробормотать: в фантастике «убивают все, что движется» с незапамятных времен, один Уэллс сколько народу положил, да еще какими зверскими методами, а хэппи-эндов нынче просто завались, в том числе они имеются и в рецензируемых г-ном Назариным текстах, но я лучше промолчу — обещал ведь «своих» впрямую не защищать.

Реальность сомкнулась с фантастикой плотнее некуда. Из нее без спросу в фантастику вваливается трагедия. Трагедия человека, который чувствует себя беспомощным в реальном мире и испытывает по отношению к нему лишь обиду, злость, разочарование. Который ненавидит свою жизнь вообще и надвигающуюся старость в частности. Постоянно ощущает пустоту и бессмысленность своего существования. Как может помочь такому человеку литератор? Объяснить, что его раздражение само пройдет? Так я объяснил. Обещать, что в нашей стране все наладится? Я-то знаю, что наладится, но кто ж мне поверит… А может, по-нашему, по-фантастически, просто стереть человека с лица земли и создать заново более совершенным?

«Сердце мое разрывается от жалости, — сказал Румата»… Конец фразы помните? Отлично.

От редакции.

Простим и читателю, и писателю некоторую горячность суждений: проблемы взаимности не решаются с академическим спокойствием…

И все же любопытно, как обращенная к фантастам директива советских времен — «Будьте ближе к реальности» — на новом витке истории вполне искренне и по долгу совести выполняется лучшими отечественными писателями. Обратите внимание: в списке, предложенном С.Назариным, оказались именно прозаики, а не беллетристы от фантастики…

А читатель, как выясняется, по-прежнему ищет «золотых снов» и готов петь «честь безумцу, который навеет…» В свое оправдание заметим: «золотых снов» на страницах журнала хватает, но преимущественно зарубежного производства. Так что тезис, согласно которому бытие определяет сознание, вполне применим и к фантастике.

Пока же читатель и писатель лишь обменялись диагнозами. Насколько они справедливы, решать всем заинтересованным лицам.

Так что ждем ваших писем.

Крупный план

Мария Галина

О чем грустят китайцы

Если судить по предисловию к роману, Лю Сянь по материнской линии происходит из семьи дворян-белоэмигрантов, бежавших в начале 20-х от ужасов «красного колеса» в Харбин, по отцовской же — из интеллигентного китайского рода, насчитывающего 10 поколений чиновников. А потому не удивительно, что в потомке этих двух древ «чисто российская любовь к высокой словесности» причудливо сплелась с «медитативным восточным началом». Результатом и явился этот написанный хорошим русским языком роман безвестного доселе автора.

Структурно роман Лю Сяня «Ручей и лотос» (Издательство «Новая Космогония») имитирует форму дневника, якобы найденного автором на чердаке родительского дома в опустевшем прибайкальском поселке, куда сочинитель приехал хоронить бабку-китаянку. Весьма возможно (впрочем, вплоть до конца книги тайна так окончательно и не проясняется), что именно ее руке и принадлежит рукопись (разумеется, на китайском — автор представляет на наш суд перевод). Линия дневника перемежается с отступлениями в «здесь и сейчас», живописующими гибнущий поселок со всем жалким и колоритным его населением — бичами, рыбаками, охотниками. Писатель также рассказывает о загадочной девушке Лине, прибившейся на следующий после похорон день к рыболовецкой бригаде. Разумеется, по законам жанра между ней и автором (вернее, героем) завязывается роман; взаимное напряжение любви-ненависти заставляет героя задержаться в поселке дольше, чем он намеревался, и вечерами, от нечего делать, он под завывание баргузина, наметающего в окно ранний сентябрьский снег, разбирает записи, выполненные сначала изящным каллиграфическим письмом тушью на рисовой бумаге, затем — химическим карандашом в пожелтевшей амбарной книге, а далее — шариковой ручкой в тетрадке в клеточку… В конце концов потрясенный герой понимает, что рукопись, история которой насчитывает по меньшей мере пятнадцать веков, написана одним и тем же человеком.

Точнее, не человеком.

Перед нами записки лисицы-оборотня.

Не так уж часто нечеловеку доводится выступать в роли центрального героя произведения, да еще и рассказчика. Сразу приходит на память знаменитая «Маска» Ст. Лема и бессмертный андрогин Орландо интеллектуальной Вирджинии Вульф. Полагаю, что именно лавры Вульф и не давали покоя нашему автору — аллюзий на роман знаменитой американки более чем достаточно.