Сады диссидентов - Джонатан Литэм

Пока Мерфи бубнил, а Серджиус слушал, маска на лице Серджиуса просохла, запекшись на его щеках и на рукаве, которым он вытирал верхнюю губу (Мерфи проявил такт и не предлагал ему салфетку, не желая задеть гордость Серджиуса). Унимая боль в животе кашицей из разгрызенных крекеров и молока, Серджиус постепенно начал догадываться, что Мерфи читает все это не только для него, своего подопечного, но и для самого себя. Это становилось очевидным уже по тому, как ловко Мерфи переходил от одного отрывка к другому, как быстро он перелистывал страницы, находя нужные абзацы, нанизывая слова Нейлера одно на другое так, чтобы проиллюстрировать собственную мысль, попутно пропуская другие фразы, где говорилось уже неизвестно что – да Серджиусу и не хотелось знать, что именно. Это было не важно, потому что Серджиус сейчас видел и понимал: учитель не готовил эту книгу заранее для ученика, скорее он разворачивал перед его, Серджиуса, взором свою собственную Войну Агнца. Мерфи сам не стал вести эту войну – и победил. А может быть, он все-таки вел ее – и вел до сих пор, вел ежедневно. Вот что он хотел ему сказать. Голос Мерфи гипнотизировал, если закрыть глаза, а если не закрывать – а Серджиус их не закрывал, – то гипнотизировало другое: то, что этот изящный тенор рождался из-под кривого шрама, который не могли бы скрыть даже самые густые усы. Заячья губа – вот достаточное свидетельство той Войны Агнца, что вел учитель. Это был его змеиный шрам, или даже сама змея, внедрившаяся в плоть. Вот здесь-то ты и встречался со Светом: он разил всех, всюду, в любое время. В этот самый миг, когда они с Мерфи сидят в этом полуподвале, у них и происходит молитвенное собрание для двоих.

Потом Мерфи поставил книгу Нейлера обратно на полку. Он не стал ломать комедию – не стал предлагать мальчику взять эту книжку и почитать. И Серджиус понял, что пройдет еще много времени, прежде чем он снова решится встать на собрании, а когда это наконец произойдет, он уже не станет ничего зачитывать из книг, а выступит с истинным свидетельством, как это сделал Нейлер. Это будет какое-то ужасное и беспощадное сообщение с какого-нибудь дальнего фронта Войны Агнца.

А потом Мерфи сказал:

– Давай поиграем на гитаре.

В начале июня Пендл-Эйкр почти опустел – на летний семестр осталась лишь небольшая горстка учеников. В основном это были старшеклассники-хиппи, которые засеяли огород и не хотели, чтобы все посохло, а потому и записались на курсы французского или немецкого, хотя совершенно не рвались учить новый язык или даже посещать летние занятия. Большинство учителей тоже дали дёру, оставив от преподавательского корпуса один скелет. Но Мерфи никуда не уезжал. Со дня смерти родителей Серджиуса прошло три месяца, и у мальчика неизбежно назревал один важный вопрос, хотя он сам даже не сознавал, что старается уйти от этого вопроса.

– Мне придется вернуться в Нью-Йорк?

– Нет. Если только ты сам этого не захочешь. – Мерфи говорил, одновременно бренча на гитаре какую-то знакомую мелодию – может быть, песню Боба Дилана? Если только Серджиус не ошибался. – Я имею в виду – в гости.

– Нет, я про другое спрашивал. Я остаюсь здесь, в школе, на следующий год?

– Конечно.

– А как…

– Нью-Йоркское ежегодное собрание и Пятнадцатая улица предоставили тебе полную стипендию. А если бы даже этого не произошло, Серджиус, то здесь, в Пендл-Эйкр, тебе без колебаний позволили бы остаться. Так что тебе не о чем беспокоиться.

Вообще-то это было не в правилах Мерфи – перебивать собеседника. Или атаковать Серджиуса маленькими вопросительными выпадами – но именно к этому он приступил теперь, не прекращая теребить струны.

– Так ты хочешь съездить в Нью-Йорк?

– Не знаю – может быть.

– А если да, то кого ты хочешь навестить?

Серджиус пожал плечами, не зная, что ответить. В его распоряжении был куцый перечень имен, и он просто не знал, какое имя лучше назвать первым.

– Ты помнишь Стеллу Ким?

– Конечно. – Это как раз и было одно из знакомых имен.

– Хорошо, тогда послушай, что я тебе сейчас скажу. Стелла хочет повидаться с тобой, и на следующей неделе мы отправим тебя в Филадельфию. Там вы с ней и встретитесь.

– А почему не в Нью-Йорке?

– Может быть, попозже. Но сначала тебе нужно кое-что сделать в Филадельфии. Там будет Стелла – она и поможет тебе. Нужно, чтобы ты там побеседовал с судьей – всего несколько минут. Это поможет нам оставить тебя здесь, в школе. Так будет проще, понимаешь? Тебе придется поговорить с ним всего один раз.

Когда Мерфи произносил “мы” или “нам”, эти слова вставали на пути у сотни вопросов, готовых сорваться с языка у Серджиуса. Наконец он проговорил:

– А вы тоже поедете?

– Я бы хотел поехать, правда, Серджиус. Тебя отвезет директор, а я буду ждать здесь твоего возвращения.

– Ладно.

– От тебя там требуется только одно: сказать, что ты хочешь вернуться сюда, в школу.

– Ладно.

– Я хочу, Серджиус, чтобы ты не сомневался в одном: я никуда отсюда не ухожу. Понимаешь?

– Ладно.

Серджиусу понадобятся еще годы, чтобы разобраться в своих ощущениях: оказывается, то, что его так успокаивало в словах Харриса Мерфи, одновременно и нагоняло ужас. Уж слишком безгранично он верил учителю, когда тот уверял, что совсем не собирается покидать крошечный, величиной с почтовую марку, мирок Пендл-Эйкр.

В машине директора, по дороге в Филадельфию, Серджиус поедал дырявые пончики из пакета и слушал бесконечную запись “Скрипача на крыше”. Она все играла и играла.

Прежде чем зайти в зал для судебных слушаний, Серджиус встретился в соседнем кабинете со Стеллой Ким. Школьный директор отошел в сторонку, а Серджиус и лучшая подруга его матери обнялись и долго стояли так, прижавшись друг к другу. Исходивший от Стеллы Ким смешанный запах пасты мисо, марихуаны и пачулей моментально вернул Серджиуса в те давние вечера, когда он оставался дома под ее присмотром. Этот запах мог лишь отчасти перенести его в прошлое; хотя Стелла Ким появилась здесь в бирюзовом брючном костюме, Серджиусу казалось, что эта одежда смотрится на ней чужеродно, но теперь он никак не мог припомнить, как же она обычно одевалась раньше. Он уронил несколько стыдливых слез на бирюзовую трикотажную ткань. Похоже, Стелла Ким очень хорошо угадала, когда пора разжать объятья, и тогда они все втроем спокойно вошли в зал, где их ждал судья. Зал суда оказался скорее похож на большой скучный кабинет, чем на то, что уже нарисовало воображение Серджиуса, да и сам судья тоже не оправдал ожиданий: мантии на нем не было, молотком он не стучал. Одетый в самый обычный костюм, лысый, с седыми лохматыми бровями, он сидел не на возвышении, не на подиуме или в башне, а за самым обыкновенным столом для переговоров – просто сидел и шуршал бумагами в папке.

Стелла и директор выдвинули стулья и уселись, оставив для Серджиуса место посередине. Он тоже сел. За столом сидел еще один незнакомец. Он не поднялся и не представился, а потом молчал, как и Стелла с директором: судья не хотел, чтобы они что-то говорили. Он с самого начала ясно дал понять, что присутствующие взрослые должны оставаться немыми свидетелями во время его диалога с означенным ребенком, а затем сразу принялся говорить вещи, явно предназначенные для их ушей.

– Я в ужасе от, м-м, невероятного количества нарушений в рассматриваемом деле, и не в последнюю очередь – от бесконечных отсрочек в ознакомлении суда с важными материалами и свидетельствами, с одной стороны. И опять-таки, все эти, гм, обстоятельства с самого начала сопровождались загадочными отсрочками со стороны самого истца.

Слова судьи показались Серджиусу полнейшей белибердой. Но тон, которым он все это говорил, наводил на мысль, что Серджиус оказался перед лицом могучей, необоримой власти, которой он так долго боялся, – перед лицом той самой силы, противостоять которой он готовился чуть ли не с самого рождения. Иными словами, он нисколько не сомневался, что этот судья, пускай на нем и не было мантии да и выглядел он не очень-то внушительно, вот-вот приговорит Стеллу Ким, директора и его самого к электрическому стулу. А потом их уведут в камеру смертников, и на их защиту под стенами тюрьмы встанут активисты, а их самих отныне станут называть “Филадельфийская троица”.

– Кроме того, с учетом всех особенностей юрисдикции, однако, м-м, ввиду того, что доктрина тысяча девятьсот семьдесят третьего года касательно интересов ребенка действует здесь в той же полноте, что и в Нью-Йорке, и поскольку иск был подан через полицию Филадельфии, а также после всесторонней консультации с соответствующими отделениями в Нью-Йорке, м-м, было признано, что данное отделение полномочно вынести решение…

Все это словоизлияние в присутствии означенного ребенка должно было в конце концов вылиться в один-единственный вопрос: