Иван VI Антонович - Евгений Анисимов

Описание того, что происходило в следующие два дня, у разных авторов расходится в деталях. Манштейн пишет, что, вернувшись к себе, Елизавета рассказала о разговоре с правительницей Лестоку. Тот хотел было собрать всех участников заговора, но было уже поздно и поэтому «дело было отложено до следующей ночи». Утром 24 октября Лесток, явившись к цесаревне, подал ей рисунок. На одной стороне он, как умел, нарисовал Елизавету с венцом на голове, а на другой – ее же в монашеском облачении. Рядом красовались изображения колеса и виселицы. При этом он сказал: «Ваше императорское высочество должны избрать: быть ли вам императрицею или отправиться на заточение в монастырь и видеть, как ваши слуги погибают в казнях».[459] Он убеждал ее долее не медлить, после чего было принято решение действовать на следующую ночь, то есть с 24 на 25 октября. К тому же «Лесток не забыл уведомить об этом всех принадлежавших к их партии».

Сопоставление этого эпизода с записанным аббатом Шарпом рассказом Лестока, которого французский путешественник встретил в ссылке, свидетельствует, что источником эпизода в записках Манштейна является тоже информация, полученная от Лестока, только опальный хирург уточнил, что он вынул из кармана и показал цесаревне «две картинки, нарисованные на скорую руку на игральных картах». Весь рассказ Лестока проникнут самовосхвалением и убеждением, что без него Елизавета не вступила бы на престол,[460] но тем не менее эпизод с картами вполне правдоподобен, в стиле Лестока. Было бы меньше похоже на правду, если бы он сказал, что принес цесаревне Евангелие.

То, что Лесток сыграл во всей этой истории очень важную роль, сомнений не вызывает: у него попросту не было иного выхода. Хирургу – связнику и носителю информации о переговорах с французским посланником – в случае провала заговора грозила наибольшая опасность: Елизавету бы никто не пытал, Шетарди выслали бы за границу, а на дыбу в Петропавловской крепости попал бы именно Лесток, да еще Воронцов. Оказаться в лапах генерала Ушакова для лекаря цесаревны означало смерть. Неслучайно во время встречи Нолькена с Лестоком в конце мая 1741 года хирург признался, что «чувствует, что наказание кнутом заставило бы его во всем признаться»,[461] что он, кстати, и подтвердил через семь лет, когда попал-таки в застенок и после нескольких ударов кнута сразу же выложил всё, что от него требовали. Поэтому Лесток действительно должен был прилагать максимальные усилия для организации переворота.

Но Елизавета пока еще не приняла окончательного решения и испытывала понятные колебания. Это видно из рассказанного Манштейном, да и комментатор мемуаров Миниха писал: «Принцесса была в страхе и нерешимости, и Лестоку стоило немало труда вдохнуть в нее мужество».[462] То, что Елизавета страшно нервничала, явствует и из донесений Шетарди. Отразилось это и в содержании циркуляра для русских дипломатов, разосланного Коллегией иностранных дел сразу же после переворота. В нем сказано, что на совещании со своими сподвижниками, которые предлагали захватить дворец силами гренадерской роты, Елизавета «изволила с воздыханием сердца молвить»: «Я сама знаю, что без такова порядку ничто благополучно нам успеет не токмо ротою, но целым полком храбрейших воинов, но еще надлежит и сие тонком умом рассудить, как ужасно и трепетно со обеих сторон сие, понеже и там гауптвахта не мала, в чем я опасна, чтоб сим случаем римские гистории обновлены и протчих государств неблагополучия в таковых претензиях». Иначе говоря, судя по циркуляру, гуманная Елизавета опасалась большого кровопролития, напоминающего ужасные перевороты времен Древнего Рима. Но тут ее сподвижник М. И. Воронцов якобы воззвал к ее отваге, «которой не сыскать ни в ком, кроме крови Петра Великого».[463] Это будто бы и решило дело.

На самом же деле цесаревна колебалась, думая в первую очередь о себе, и опасалась неизбежного в этой ситуации риска. С одной стороны, логика происходящего требовала от нее немедленных, решительных действий, а с другой – так удачно убедив правительницу во время памятной беседы в своей невиновности, она тем самым получила индульгенцию и могла жить спокойно. А решиться на переворот – это не каждому дано. Это как прыгать ночью в омут – то ли выплывешь, то ли утонешь!

Но Лесток и вся крошечная «партия цесаревны» событиями 23 ноября (беседой цесаревны с правительницей) была поставлена в безвыходное положение – можно было ожидать арестов, а значит, следовало немедленно выступать. Для них заговор прошел «точку невозврата», когда назад уже не отыграешь. К тому же, как известно, среди мятежников не было ни одного офицера, и в этом состояла острота момента: захват власти по необходимости должна была возглавить сама цесаревна, дочь Петра Великого, – ведь за хирургом или камер-юнкером солдаты не пойдут. Ее личного участия в перевороте нужно было добиться любой ценой.

Люди, замыслившие преступление, невольно становятся заложниками друг друга – об этом ярко свидетельствует история елизаветинского переворота. В «Кратком донесении» Шетарди пишет, что Елизавета выехала из своего дворца в сопровождении Воронцова, Лестока, Шварца «и семи избранных гренадер». Что это за гренадеры и как они тут появились? 25 ноября, за три дня до «Краткого донесения», Шетарди описывает событие, не попавшее ни в его «Краткое донесение», ни в его же «Реляцию о перевороте, происшедшем в России 6 декабря 1741 года», предназначенную для публикации в газетах. Этот эпизод как-то ускользал от внимания исследователей, возможно, из-за легкой неточности или многозначности перевода.

Итак, 25 ноября, то есть в день победы Елизаветы, Шетарди писал, что «гренадеры Преображенского полка не были бы поставлены в необходимость торопить принцессу… если бы не было дано приказа во вторник, после полудня, всем гвардейским полкам быть наготове к выступлению в Финляндию». И далее: «Семеро из этих гренадер явились во вторник (то есть 24 ноября. – Е. А.) между одиннадцатью часами и полуночью к принцессе. Они объяснили ей, что они накануне своего выступления, что не будут более в состоянии служить ей, и она останется полностью во власти своих врагов и поэтому нельзя терять ни минуты, и что они поведут ее, если она сама не послушается их доводов». Смысл последней фразы («…et gu'ils allaient l'amener,[464] si elle ne se rendait pas d'elle-meme a leurs representations») не предполагает, что у цесаревны был выбор, и гренадеры, в сущности, угрожали Елизавете насильно взять ее с собой.

Если Шетарди не придумал эту историю, то мы можем понять, что значит связаться с преторианской солдатней, затевать солдатский бунт. Участники его, понимая, что отступать им некуда, готовы были силой тащить цесаревну во дворец как знамя будущего успеха или как заложницу на случай провала всей авантюры, чтобы свалить всю вину на нее. После этой угрозы цесаревна спросила у солдат, может ли она на них положиться (это похоже на вопрос испуганной заложницы: ребята, а вы меня не выдадите?). Уверившись в их надежности, продолжает Шетарди, «она более не колебалась, села в сани своего камер-юнкера» и, сопровождаемая Воронцовым, Лестоком и Шмидтом, отправилась в казармы преображенцев.[465] В «Кратком донесении» Шетарди об этом же эпизоде сказано так: полученный указ о выступлении гвардии «решил момент наступления переворота потому, что все средства и всякая надежда были бы потеряны для принцессы Елизаветы, если бы она не решилась действовать в ту же ночь, именно это и было без труда разъяснено ей незначительным числом верных лиц, находившихся близ нее в эту критическую минуту». В «Реляции» же французского посла для парижской полиции и прессы эта мысль выражена еще короче: сторонники цесаревны «добились того, что она решилась выполнить свой замысел…» и в сопровождении известной троицы «и семи гренадеров села в сани в час пополуночи». В донесении же Шетарди от 30 ноября мы читаем: «Тогда семь гренадеров Преображенского полка пришли уведомить о том (отправке гвардии на войну. – Е. А.) ночью принцессу, умоляя ее немедленно воспользоваться их услугами».[466]