Девушка в тюрбане - Стефано Бенни

Ну вот, «Le roi s’amuse»[54]. Вопрос в том, что за король и чем забавляется. Король теней, король анонимов такой привычки не имел. Вот Герцог, тот на забавы был мастер. «Граф, я докончу рассказ о незнакомке, простая горожанка, она так прекрасна», — пропел он с уверенностью «звезды», знающей, что сегодня ее вечер, вы собрались послушать меня со всего Нью-Йорка, я лучший тенор мира, вот вам моя визитная карточка. Сразу аплодисменты. Публика невзыскательная, как обычно на светских премьерах. Декорации вульгарные, дворец в Мантуе ну разве что для павильонных съемок, все сплошь розовое да голубое, черт знает что, пускай лучше глаза отдохнут. Слегка наклонив голову, он покосился на приоткрывшийся веером ряд. Блондинка надела вечерние очки — дужки усыпаны хрусталиками — и выглядела весьма сосредоточенной. Ее спутник (если он спутник) слушал не так внимательно — он не сводил глаз с графини ди Чепрано, шествовавшей по сцене в сопровождении другой дамы, — тот случай, когда меццо-сопрано хоть и пышна, но в меру — как раз для босса лет шестидесяти с хвостиком, «ах, если б мне вдруг полюбилась красотка, то сам Аргус, то сам Аргус не усмотрит за ней». У японца был тик левого глаза: дважды мигнув, он едва заметно выгибал бровь, больше ничего любопытного за ним не наблюдалось. Провинциальные парочки источали блаженство. У той из жен, что посимпатичней, смазалась помада в уголке рта — видно, боялась опоздать и докрашивалась в такси, а скажи ей об этом — сгорит со стыда. Интеллектуал недовольно морщился: его, единственного здесь человека со вкусом, наверняка раздражал этот балаган; недовольным казался и его блондинчик, но уже по другой причине, скорее всего прямо противоположной. Старикашка, напротив, был в восторге и беззвучно подпевал Монтероне: «Над горем отца ты вздумал смеяться, проклят будь небом». Сразу видно: невысокого полета птица, настоящих, тонких ценителей искусства подобное исполнение восхитить не может. Или же он поклонник сентиментального пения, к примеру Карузо и неаполитанской музыки, но такого сорта меломаны на премьеры в «Метрополитен», как правило, не ходят. Так, теперь этот, с внешностью латиноамериканца: молод, элегантен, явный сердцеед — все это с оперой несовместимо. И наблюдателен, тотчас почувствовал на себе взгляд. В ответ сперва стрельнул глазами, потом смерил соседа более внимательным взглядом. Хор подошел к финалу шестой сцены; Герцог заглушил всех: «и час наступил для тебя роковой». Занавес, взрыв аплодисментов. Молодой человек взглянул на него еще раз и подмигнул, потом прошептал ему прямо в ухо с сильным итальянским акцентом: итальянский чудовищный, зато апломбу, апломбу... Одно слово — тенор. И улыбнулся. Также улыбнувшись, он кивнул. Осечка, Франклин, сказал он себе. Вот бы сейчас встать и выйти.

Но декорация переулка оказалась сносной — более правдоподобной и не такой грубой. И Риголетто — отменный бас, вдобавок хороший актер — спросил: «А как тебе платить?» — «Лишь половину вперед беру, потом уж остальное», — пропел в ответ Спарафучиль. Он совсем свернул набок голову и теперь уже открыто разглядывал весь ряд. До чего ж медлителен дирижер, все растянуто, паузы непомерные; некоторое время он мысленно предвосхищал реплики, фразы, потом бросил и стал ждать. Ну наконец-то! Спарафучиль красноречивым жестом приложил руку к сердцу, другую отвел в сторону: «Зовут меня Спарафучиль», молодая блондинка слегка повернула голову, взгляды их встретились; губы ее дрогнули, словно в улыбке, она еле заметно качнула головой, перевела взгляд на сцену и больше не поворачивалась. Опять ты сплоховал, Франклин. Мелькнула мысль: не может такого быть. Сунул руку за полу смокинга, ощупал деньги — они были равномерно уложены вдоль широкого эластичного пояса, — убедился, что все в порядке, потом закрыл глаза и спустя миг был уже далеко от этого зала, от этой музыки, совсем в ином измерении.

Он подождал ее в стороне от толпы, заполонившей фойе, в конце коридора; подошла она все с той же слабой улыбкой, уверенная, решительная, ну точно, она и есть связная. Добрый вечер, не хотите ли чего-нибудь выпить? Нет, спасибо, лучше проделать все побыстрей, шоколадный набор вы, наверно, оставили в гардеробе, тогда давайте обменяемся номерками. А если деньги при вас, пойдемте к телефону, положу вот в эту сумку, таких больших вечерних в природе нет, весь город исколесила, пока нашла. Голос твердый, бесстрастный. Чуть выступающие скулы, карие глаза — красивая. Сколько ей — тридцать, сорок? Это тип без возраста. Закурила, глядит невозмутимо. Держится непринужденно, профессионалка. Не сейчас, проговорил он, сожалею, еще не время, встретимся после спектакля, если босс не помешает. Какой босс? Тот, что сидит с тобой рядом. Не мели ерунду, я пришла одна, его впервые в жизни вижу, и вообще, к чему дожидаться конца, не понимаю. Потом поймешь.

А правда, зачем? Как будто он понимал. Не понимал и не собирался ломать голову над этим. Да просто так. Потому что устал. Потому что сделал тот снимок. Потому что Долорес больше нет, потому что слишком много времени прошло, потому что, потому что, потому что. Потому что вот так. Потому что я хочу пойти поужинать и приглашаю тебя. Когда они выходили из зала, публика стоя вызывала тенора. Она шла за ним молча. В гардеробе он взял пальто, шарф и, растопырив пальцы, покрутил ладонями: видишь, никаких сюрпризов, никакого шоколадного набора, деньги в гостинице и тебе придется за ними пойти, но прежде в ресторан, я голоден как зверь, со вчерашнего вечера ничего во рту не было, кроме растаявшего мороженого. Где ты остановился? Э, нет, хочешь получить деньги — пошли ужинать, а если не голодна — будешь просто смотреть, как я ем. Рассмеявшись, она взяла его под руку: ладно, решим в такси. Я предлагаю в «Лютецию» — лучшая французская кухня в Нью-Йорке, такой вечер стоит отметить ужином во французском стиле. Идет. Почти всю дорогу молчали, только она заметила: правил не соблюдаешь, должен был отдать в театре. Что верно, то верно, но, раз уж так вышло, давай теперь думать о французской кухне.

Сели за уединенный столик. Официант, уберите свечи, довольно одной, яркий свет нам не нужен. Ну что, побезумствуем? Так и быть. Тогда для начала устриц и шампанское, не слишком холодное, как тебя зовут? Неважно. Меня Франклин, а тебя? Зови как хочешь, дело твое. Отлично. Делотвое — чем не имя, правда больше смахивает на фамилию, но пусть будет по-твоему, Делотвое. Порой все начинается с шутки, а дальше, слово за слово, течет беседа сама собой, если ничто не мешает. Беседа потекла, вино тому способствует. Говорил почти все время он: об Ист-Ривер, как давно это было, и о поездках в Мексику, и о былых мечтаниях, и об ушедших друзьях, теперь уже призраках... Я устал, сказал он ей, я одинок, больше так не могу. На десерт ананас с ликером и два кофе. Гарсон, еще, пожалуйста, большую коробку шоколадных конфет. Извинившись, он пошел в туалет, высыпал конфеты в корзинку. Уложил доллары, по пути оплатил счет, купил у табачницы розу и просунул в коробку. Вот, сказал он, возвращаясь, шоколад высшей марки, они были со мной, прости мне эту комедию. Она заглянула в коробку. Зачем ты это сделал? Захотелось общества, столько лет уже ел один, надеюсь, ужин тебе понравился, а теперь извини, пойду спать, спасибо за компанию, Делотвое, спокойной ночи, вряд ли когда-нибудь еще свидимся.

Проходя через зал, он дал официанту хорошие чаевые, merci, monsieur, au revoir[55]; на ногах держался твердо, голова не кружилась, только чуть-чуть захмелел, даже приятно. Она подошла, когда он уже сидел в такси, решительно села рядом: я еду с тобой, в ответ на его взгляд улыбнулась: я тоже одна, проведем этот вечер вместе. Ну, смотри, Делотвое, пожалуйста, в «Парк Лейн».

Давай не задергивать шторы, будем смотреть на ночной город: с сорокового этажа Нью-Йорк очень красив — столько огней, столько фигур, столько за всеми этими окнами разных историй, обними меня, хорошо здесь, правда? гляди, вон тот дом — как океанский лайнер, не удивлюсь, если он сейчас отчалит и уплывет в ночь. Я тоже. Как тебя зовут, Делотвое — это все-таки звучит как фамилия, скажи мне имя, выдумай на худой конец. Зовут меня Спарафучиль. Ну вот, уже лучше. Спарафучиль Делотвое, было чудесно, словно я тебя и вправду люблю, столько уж лет такого со мной не бывало, прости, я на минутку в ванную.

В ванных почему-то всегда неподходящий свет — слишком яркий, как будто в гримерной театра. Он глянул в зеркало. При лампах с отражателями его лысина имела удручающий вид, но ему, в общем-то, было все равно. Он прополоскал рот, помассировал виски. И чуть не присвистнул. На мраморной полочке лежала косметичка. Повинуясь какому-то безотчетному порыву, он открыл ее. Занятно встретить в косметичке самого себя. Фотография была в пудренице, под зеркальцем. Снят он был телеобъективом в полный рост, на улице — где и не поймешь. Несколько секунд он держал фотографию двумя пальцами и размышлял. Она не могла знать, кто он, не должна была знать. Он пригляделся к этому моментальному снимку, крупнозернистому, как все снимки, сделанные телеобъективом: человек из толпы, впрочем, лицо приметное, худощавое. И представил кружок оптического прицела, наведенный на его лицо или на сердце. Щелк. Поворачивая ручку на двери ванной, он вспомнил ее большую вечернюю сумку; теперь он знал: в ней не только деньги, при желании мог бы догадаться раньше, но, видно, не было такого желания. Жаль, подумал он, — но не того, что все вот так, жаль остального, потому что было прекрасно. И еще подумал, хорошо бы ей сказать: какая жалость, что Спарафучилем оказалась именно она, досадно и смешно, как раз когда он решил, что отныне все будет по-другому. Но он знал: уже не успеет.