Судьбы и фурии - Грофф Лорен

Только когда она перевернулась на другую сторону, увидела, что Антуанетта внимательно наблюдает за ней с экрана компьютера, придвинувшись так близко к камере, что ее лоб стал огромным, а подбородок, наоборот, сузился до точки. Ее губы были красными, а пальцы запутались в волосах, и она пялилась на Матильду так яростно, что та не могла пошевелиться. По грунтовой дороге за окном проехал трактор, а затем его шум затих в отдалении. Только когда Матильда услышала на лестнице шаги Лотто, она встала и ушла. Уже будучи в коридоре, она услышала, как он воскликнул:

– Ма! Это помада? Ты ради меня решила стать такой красивой?

И как она ответила ему нежным, сладеньким голосом:

– То есть ты хочешь сказать, что я не всегда такая красивая?

Лотто рассмеялся, и Матильда вылетела в сад, чувствуя жуткую слабость в коленях.

А потом опять: о, милый, только не плачь. Конечно, они должны навестить Антуанетту, тем более сейчас, когда она так больна. Она весит уже четыре сотни фунтов, да к тому же диабет, она слишком тяжелая, ее сил хватает только на то, что перебираться от кровати к дивану. Да, они должны, конечно должны. И поедут.

[И на этот раз Матильда была абсолютно серьезна.]

Но, прежде чем она выстроила планы, среди ночи раздался телефонный звонок, и она услышала голос, даже слишком мягкий, чтобы расслышать его как следует. Голос сказал:

– Пожалуйста. Позволь мне увидеть сына. Позволь Ланселоту прилететь ко мне.

Капитуляция. Матильда выжидала, смакуя это ощущение.

Антуанетта вздохнула, и в ее вздохе Матильда услышала раздраженное превосходство, поэтому положила трубку, не сказав ни слова. Лотто крикнул сверху, из мастерской:

– Кто звонил?

И Матильда крикнула ему наверх:

– Ошиблись номером.

– В такое время? – удивился он. – Люди поистине худшие существа.

Ошиблись номером. Матильда налила себе бурбон и выпила его, глядя на свое отражение в зеркале ванной. Румянец медленно сходил с лица, глаза (а точнее, сплошные зрачки) пылали.

А затем ее охватило необычное чувство – как будто чья-то рука стиснула ее легкие.

– Что я делаю? – вслух сказала она.

Завтра же. Завтра она позвонит Антуанетте и скажет, что да, конечно, Лотто скоро появится. Он был ее единственным сыном, в конце концов. Сейчас уже слишком поздно. Это будет первое, что она сделает завтра утром. Первое после восьмимильной прогулки на велосипеде. Когда она вернется, Лотто еще будет в постели. Матильда хорошо спала ночью и проснулась, когда только-только начал заниматься рассвет. По округе расстилался утренний туман. Матильда легко взлетела на холм, чувствуя холодный ветерок и то, как разгорающееся солнце высушивает ночную сырость.

Она поняла, что забыла воду, повернула назад через двадцать минут после того, как выехала, и скользнула вниз на деревенскую дорогу, ведущую к ее белому домику.

Когда она затормозила у дома, увидела, что Лотто стоит в дверях, запустив пальцы в волосы. Он смотрел на нее, белый и безумный.

– Мама умерла, – сказал он. Он был в таком потрясении, что в ближайший час не мог даже заплакать.

– О нет… – сказала Матильда. Она никогда не думала, что Антуанетта может умереть.

[То, что между ними происходило, было просто бессмертным.]

Она подошла к мужу, и он прижался к ее вспотевшему боку головой. Матильда обняла его. А затем, к ее удивлению, ее собственное горе шурупом вкрутилось в виски.

С кем же теперь ей сражаться? Все должно быть совсем не так.

В КОЛЛЕДЖЕ Матильда однажды ездила с Ариелем в Миллуоки. У него там были какие-то дела, а она по выходным все равно целиком принадлежала ему, и он мог делать с ней все, что пожелает. Бо́льшую часть времени Матильда провела в отеле, сидя в эркере и подрагивая. На первом этаже было много сверкающей латуни, тарелок, переполненных булочками, стены там покрывали полотна, изображающие викторианских старых дев. А еще там была эта женщина с раздутыми ноздрями, которая сказала Матильде, что она о ней думает.

А на улице, в ночи, густо валил снег, образуя глубокие сугробы. Недавно прошлись снегоуборщики, и теперь вдоль пешеходных дорожек высились снежные горы. Во всей этой нетронутой белизне было нечто успокаивающее…

Матильда наблюдала за маленькой девочкой в красном лыжном костюмчике с пурпурными полосками, варежках и слишком большой шапке. Сбитая с толку девочка все оборачивалась и оборачивалась. Потом она попыталась вскарабкаться на снежную горку, которая отрезала ее от улицы. Но она была слишком слабой. На полпути она соскользнула. Девочка попробовала еще раз, глубже погружая ноги в снег. Матильда каждый раз задерживала дыхание, глядя на ее попытки, и выдыхала, когда девочка падала. Ей на ум почему-то пришло сравнение с тараканом, который угодил в винный бокал и пытается влезть на скользкую стенку. Когда Матильда подняла взгляд и посмотрела на длинный квартирный блок, выстроенный в стиле 1920-х годов, увидела в одном из окон трех женщин, также наблюдающих за стараниями девочки.

Матильда наблюдала за ними, а они наблюдали за девочкой. Одна смеялась, глядя на кого-то невидимого в их комнате, обернувшись через голое плечо. Она была разрумянившаяся, словно после секса. Другая, пожилая, пила чай. Третья, болезненно-желтая и зажатая, стояла, скрестив тощие руки и сжав губы.

В конце концов утомленная девочка соскользнула и замерла, уткнувшись лицом в снег. Матильда была уверена, что она плачет.

Когда же Матильда снова взглянула наверх, заметила, что женщина со скрещенными руками смотрит теперь на нее, сквозь холодное стекло и снег. И что она злится. Матильда вздрогнула. Она была уверена, что ее не видно.

Женщина исчезла.

Возникла уже на дорожке, одетая в домашнюю одежду, – вся худая и в твиде. Ринувшись сквозь бурю к квартирному блоку, она пересекла улицу, схватила девочку за варежки и втащила на горку. Перенесла ее обратно через улицу и сделала это еще раз. И мать, и дочь обе были в снегу, когда снова вошли в здание.

Спустя долгое время после того, как они ушли, Матильда снова подумала об этой женщине. Интересно, о чем она думала, когда наблюдала, как ее девочка падает снова и снова. Она сама вдруг задумалась, что за злоба может выжать сердце. И человек способен долго и спокойно наблюдать за тем, как его ребенок страдает, падает и плачет и не пытаться ему помочь. В мире Матильды матери бросали своих детей страдать в одиночестве.

Еще она подумала, что жизнь, по сути, имеет коническую форму и что после определенного пережитого события прошлое начинает расширяться все больше и больше. Чем дольше ты живешь, тем шире основание конуса, а все нанесенные раны и предательства, которые когда-то казались незначительными, начинают расширяться, как точки на воздушном шарике. Маленькая трещинка в душе ребенка может со временем разрастись до размеров ужасного ущелья во взрослом, опасного, зазубренного по краям.

В окне матери и дочери зажегся свет.

Матильда увидела, как девочка села за уроки. Ее маленькая головка склонилась. Спустя какое-то время мама принесла ей дымящуюся чашку и поставила рядом. Девочка сжала ее ладошками.

Матильда вдруг почувствовала во рту полузабытый, сладко-соленый вкус горячего молока.

«Возможно, – подумала она, глядя, как хлопья кружатся на фоне пустой темной улицы, – я ошибалась». Возможно то, что мать смотрела, как ее дочь падает, падает и падает, и никак не пыталась ей помочь, было непостижимой для Матильды формой проявления любви.

В ПОЛНОЧЬ ТОГО ДНЯ, когда Матильда выкинула песика из своей жизни и передала его какой-то маленькой семье, она проснулась и обнаружила, что стоит посреди безлунной ночи у бассейна, похожего на огромную смоляную яму. Простыня цвета слоновой кости, в которую она замотана, волочилась за ней по полу.

Она звала собаку.

– Бог! – кричала Матильда. – Бог!

Но собачка почему-то не неслась к ней. Вокруг не было ни звука, тишина и мрак. Сердце Матильды обрывалось. Она прошлась, продолжая звать собаку, посмотрела во всех шкафах, под всеми кроватями, заглянула на кухню, но так и не нашла ее… пока наконец не вспомнила, что сделала.