Никон (сборник) - Владислав Бахревский

– Верно, – сказал Никон, – ложью многие служат. Садись и говори правду.

Арсен Грек сел, взял со стола затейливой работы серебряную чарочку и стал говорить, словно считывал слова с узорной вязи:

– Нет спору, русские люди обладают многими превосходными качествами. Они сильны телом и духом. В этом я убедился, сидя на Соловках. К чужой беде русский человек отзывчив, готов помочь, чем только может, и никогда не отделывается малой подачкой. Я замечал, что, помогая ближнему, русские как бы входят душою в тело просящего и действуют со всею страстью, будто сами подверглись испытанию. Такого участия ни в Европе, ни на Востоке не сыщешь. Но есть у русских качества, которые не только мешают им самим, но и приносят вред государству. – Поглядел на Никона. – Говорить ли?

– Говори.

Арсен снова уставился на чарочку.

– Русские люди на удивление недоверчивы ко всему иноземному. Для них – пусть плохое, но свое. Они чрезмерно уповают на свой ум, тогда как народы Европы сообща, перенимая новшества друг у друга, давно уже обзавелись многими приспособлениями и ухищрениями, которые облегчают труд. Скажу также о дурном. Русские люди завистливы. Сосед может отдать соседу последнюю рубашку, если у того сгорит дом, но тот же человек возведет на соседа напраслину, ежели тот, разбогатев, купит себе и жене своей дорогие шубы…

– Ты скажи, что есть помеха государскому благополучию? – прервал Арсена Никон.

– Господи! Да конечно же безделье! Загляни в любой приказ, вид у каждого важный, неподступный, но ведь никто ничего не делает.

– А это мы тотчас и проверим! – загорелся Никон.

Втор-Каверза сидел на том же месте, что и при Плещееве. Хозяева приказа менялись, но сметливый, верный, как пес, слуга каждому нужен.

О Плещееве давно забыли, жизнь потишала. Втор-Каверза раздобрел и сам уже полагался более на подручных, чем на собственную прыть.

День близился к половине.

Перья поскрипывали все слабее, слабее. Иные и вовсе замирали на полуслове, полубукве. Глаза писарей заволакивало непроницаемой загадкой, губы отмякали, отвисали, уши же, наоборот, оттопыривались в сторону первого стола, откуда могло последовать внезапное распоряжение, но Втор-Каверза уже сронил на грудь слюнку, и в носу его посвистывала тоненькая, никому, однако, не противная дудочка. И вдруг писарь по прозвищу Енот сказал:

– Муха.

Все, кто не спал, поглядели на потолок: точно – муха. Летом сия гостья за невидаль сойти никак не могла, но была она огромная, навозная, с блестящей синей спинкой, жужжала грубо и громко, словно в пустой бочке.

– Как бык! – сказал Енот.

Втор-Каверза проснулся, поглядел на муху, растирая пальцами мокрое место на груди. Подумал и сказал:

– Пауку бы ее.

И что за диво! Тотчас муха задела паутину, запуталась.

– Провидец! – прошептал Енот, и все со страхом поглядели на благодетеля, которому речение Енота весьма понравилось.

– Будет тебе паук, будет! – строго сказал Втор-Каверза, и все стали ждать паука.

И проморгали – до того паук тот был невзрачен и мал! Но муха вдруг застонала на весь приказ, как дура какая, истошно, басом.

Втор-Каверза даже посокрушался:

– Экий прыщ! А поди ж ты, совсем запынял.

– Может, снять паутину-то? – спросил Енот.

– Пусть! – слабо махнул рукой Втор-Каверза. – Пауку тоже есть надо.

– Охотник! – подхватили приказные.

– Большой ловкач.

– Этот свое не упустит!

А между тем патриарх Никон уже катил в Кремль, думая, как он сейчас нагрянет в первый попавшийся на глаза приказ, что сделает с ленивцами и чем поощрит тружеников.

На Пожаре послал Арсена Грека разменять в лавках на полуполтины дюжину ефимков. Ему теперь представлялось, как, войдя в приказ, он отколотит нерадивцев своим посохом, а потом побитых наградит. И конечно, такая учеба пойдет всем на пользу, а молва о патриархе разнесется самая пристойная.

В палату, где сидел Втор-Каверза, Никон вошел в тот миг, когда приказные уже потеряли интерес к мухе и откровенно дремали, ожидая сигнала к отпуску на обед.

– Ночью спите и днем спите? – спросил Никон, появившись как из-под земли. – А когда же вы бодрствуете? Когда государю служите?

И тотчас, заведя посох за спину, хватил им крайнего, бедного Енота, который один во всей палате не спал и даже писал. Удар пришелся по шее. В глазах у писаря потемнело.

Никон ударил каждого, и Втора-Каверзу тоже.

– Если будете спать, – пообещал патриарх приказным, – всех отправлю в Сибирь жиры протрясти. Вот вам мой наказ: все бумаги, все дела, задержанные и новые, за единый месяц сотворите разумно и по всей правде. А не будет по-моему, и вам пощады не будет. За радение же государю и разговор иной, за радение будет вам награда. И вот задаток к той награде!

Взял у Арсена Грека мешочек с деньгами и каждому самолично дал по полуполтине.

Получая деньги, побитые мгновенно веселели, и патриарх тоже развеселился.

– Что ты сидишь, как аршин проглотил? – спросил он, останавливаясь у стола Енота.

– Хрустнуло, – сказал Енот, боясь пошевелиться, – в шее хрустнуло.

– Так вот тебе полтина, коли хрустнуло! – засмеялся Никон, брякая деньги перед несчастным писаришкой.

– И у меня хрустнуло! – тотчас завопил Втор-Каверза.

– Вот и тебе! – Никон и ему дал полтину.

– И у меня!

– И у меня! – радостно завопили приказные.

– Вот вам всем ефимок на… – Никон поиграл глазами, – на… свечи!

– На свечи! – радостно гоготали приказные, поглаживая кадыки.

– Святейшему патриарху слава! – закричал петушком Втор-Каверза.

– Слава! Слава! – грянули приказные.

– Но уговор-то помните, – сказал Никон и пошел к выходу, весьма всем довольный.

Едва дверь за патриархом закрылась, Енот тихонько пополз с лавки и брякнулся на пол.

– Эй, поглядите! Что с ним? – крикнул Втор-Каверза.

– Помираю… Помираю, братцы, – прошептал Енот. – Патриарх, видно, убил меня.

Сказал и очень удивился сказанному.

Улыбнулся. Улыбка была виноватая: подгадил товарищам, застолье испортил.

Сильно пахло старым, немочным телом. Вошедший стоял в нерешительности, со света он пока ничего не видел, кроме бревенчатых стен да махонькой печки в углу, совсем игрушечной.

– Павел! Отец святой, ты ли? – раздался тихий, но радостный возглас.

Из-за печи с лавки поднимался навстречу гостю весь какой-то истончившийся, колеблемый воздухом белый старик.

– Стефан Вонифатьевич! – Голос у Павла Коломенского задрожал от жалости и отчаянья.

– Хвораю, – улыбнулся Стефан Вонифатьевич и сделал попытку наклониться под благословение, но его сильно качнуло. – Благослови, епископ.