Молчание Шахерезады - Суман Дефне

Но тот его не услышал, а если и услышал, то даже не подумал остановиться. Вот он, корабль-то, уже в двух шагах, последний рывок – и они спасены… В этот момент сердце мужчины пронзила пуля. Вместе с ним на землю рухнула и его жена: ее убила вторая пуля. Маленькая девочка на секунду остановилась, в ужасе посмотрела на лежащих на земле родителей, а затем подхватила младенца и бросилась сквозь пламя к кораблю. Хильми Рахми на полпути к ним остановил лошадь. Сердце налилось свинцом и ухнуло куда-то вниз, к животу. Ему показалось, что его сейчас стошнит.

Он ни за что не расскажет Сюмбюль, Дженгизу и Догану об увиденном в ту ночь. Ни за что и никогда! Он сделает все, лишь бы они не несли на себе это тяжкое бремя стыда, вычеркнет из своего прошлого эти страшные дни, а если потребуется, будет все отрицать или врать. И все же, разве можно строить новое государство, чье рождение он ждал с таким восторгом и трепетом, на лжи и на отрицании всего случившегося? Разве можно просто сделать вид, что этого моря пролитой крови никогда не было? Неужели их будущее зиждилось на этом?

Лицо молодого полковника, перед которым была поставлена задача не дать сбежать ни единому гяуру из этой толпы, задыхающейся от жара на тонкой полоске берега между огнем и водой, и так было взмокшим от пота, поэтому, когда по его щекам покатились слезы, никто и не понял, что он оплакивал родной город и свои мечты, обратившиеся в пепел.

Признание

Авинаш и прильнувшая к нему Эдит стояли на палубе британского броненосца. Эдит уже не плакала. Не могла. Внутри у нее все словно зачерствело, а огромная часть души сгорела в том огне. Военный оркестр в бальном зале продолжал наигрывать польки и вальсы – не ради веселья, а чтобы заглушить доносившиеся с берега вопли, но лица людей, сидевших за покрытыми белоснежными скатертями столами, были темными, как зимний день перед бурей.

Объявление о том, что скоро их корабль войдет в порт, чтобы спасти беженцев, немного облегчило придавившее сердце тяжелое бремя, но, с того места, где она стояла, Эдит слишком хорошо видела: лишь маленькой, крошечной части бескрайней толпы повезет подняться на борт, а остальным снова придется ждать, отчаянно надеясь, что они не найдут свой конец в огне, под пулями или на морском дне, прежде чем придет еще один корабль.

Неотрывно смотря на дома, от которых в небо взлетали, точно фейерверки, яркие искры, она произнесла лишенным всяких чувств голосом:

– У меня был ребенок, Авинаш.

Тело, прижавшись к которому она стояла, вдруг напряглось.

Ветер с гулом вихрился вокруг них.

– Это случилось за несколько лет до того, как мы с тобой познакомились. Бедная малышка умерла сразу после рождения. Я даже не видела ее лица. Я была без сознания. Мать похоронила ее на кладбище у католической церкви в Борнове, так она мне сказала. Она была некрещеная, поэтому у нее не было ни имени, ни даже могилки, куда бы я могла приносить цветы.

Она повернулась и посмотрела на Авинаша. Мужчина стоял пораженный. Он потратил столько времени, пытаясь, как одержимый, разузнать, где Эдит провела годы до их знакомства. Почему он даже не подумал выяснить, не была ли она когда-нибудь беременна? И как так получилось, что никто и знать не знал о ее родах? Люди рассказывали всякие небылицы про то, что Эдит вела в Париже богемную жизнь, сделалась любовницей какого-то там художника, спала с женщинами, но при этом никто ни разу не заикнулся про ее беременность. Он почувствовал себя обманутым. Не потому, что у Эдит были до него отношения с другим мужчиной, а потому, что все жители Борновы, точно сговорившись, ничего не рассказали ему о том ребенке.

Но Эдит как будто прочитала его мысли.

– Об этом никто не знает. Никто, кроме меня, матери да повитухи Мелине, принимавшей роды.

Это еще больше сбило Авинаша с толку. Эдит объяснила:

– Когда выяснилось, что я беременна, монахини в парижской католической школе, где я училась, тут же выпроводили меня обратно в Измир. А матери послали телеграмму. Не успела я сойти на берег, как мать усадила меня в карету с плотными занавесками, в каких обычно ездят турчанки, избегающие чужих взглядов. А когда мы приехали в наш особняк в Борнове, она сразу же заперла меня в башне на самом верху. Она продумала все до мелочей – даже управляющий не видел меня.

Прервавшись, она перевела взгляд на любимую Смирну, пылавшую, словно огромный апельсин. У Авинаша свело внутренности.

– Сколько ты там пробыла?

– До самых родов. Ровно три месяца три недели и три дня. В ночь на седьмое сентября у меня появилась на свет доченька, но она не прожила даже до рассвета. Сейчас ей было бы семнадцать.

У Авинаша открылся рот от удивления. Напрасно надеясь, что, может быть, он не так ее понял, он переспросил:

– Мать продержала тебя взаперти в той башне три месяца?

Эдит кивнула.

– Как жестоко! Как бесчеловечно!

В этот момент на набережной раздались пулеметные очереди, а следом – оглушительные крики, и в голову Авинаша и Эдит пришла одна и та же мысль: не им говорить о жестокости и бесчеловечности.

Авинаш повернул лицо Эдит к себе.

– Любимая моя, мне очень жаль. Как же непросто тебе, наверное, было. А я и не знал. Ужасная потеря!

Эдит казалось, что у нее уже не осталось слез, но вот они снова заструились по щекам. Впервые она открыла кому-то эту тайну. В коротком письме своей школьной подруге Фериде она написала, что ребенок родился мертвым, но не рассказала ни о мучительном трехмесячном заточении, ни о грызших ее подозрениях, что мать заплатила шайке Чакырджалы, чтобы те избавились от Али.

Авинаш обнял ее и крепко прижал к себе. Эдит уткнулась ему в плечо и зажмурилась. Все понесенные ею потери сплелись внутри в один плотный клубок. Она безутешно рыдала, пока ненасытный огонь пожирал ее любимый город.

В это же время в другом месте, на улице Лиманаки, распахнулись двери французского консульства. Колонна людей, среди которых были Джульетта Ламарк, Жан-Пьер, его жена Мари и дети, Луи и Дафна, выстроившись по двое, двинулась к пристани Пасапорт, где их ожидала моторная лодка. Впереди с французским флагом в руках шел морской офицер, а по обеим сторонам колонны – солдаты, расчищавшие путь.

Мари, одетая в чистенький кремового цвета костюм, держа детей за руки, шла в самом хвосте. Перед ней вышагивала Джульетта в роскошной соломенной шляпе – как будто не спасалась от пожара, а всего лишь собиралась искупаться на пляже в Корделио. Она шла под руку с Жан-Пьером. Луи наотрез отказался бросить кота, поэтому им пришлось взять его с собой, и теперь он сидел в птичьей клетке. Мать тянула сына за руку, поторапливая, а он все равно шел мелкими шажками, только чтобы не трясти кота, и в то же время продолжал о чем-то спорить с сестрой.

Никто из шедших в той колонне не мог потом точно вспомнить, что именно и в какой последовательности произошло, когда они наконец добрались до ожидавшей их лодки. Когда спустя месяц после Великого пожара семья вновь собралась вместе в одной комнате в парижском отеле, Жан-Пьер попытался рассказать Эдит все, что мог, о случившемся той ночью. Из-за пережитого потрясения и печали язык его заплетался, он путал местами слова и события, но Эдит с Авинашем смогли-таки собрать части истории воедино.

Джульетта Ламарк уже ступила одной ногой на борт лодки, на носу которой развевался французский флаг, как вдруг подалась назад, выдернула руку из-под руки сына и с криками «Внучка! Я должна спасти внучку!» бросилась прочь от пристани туда, где бушевало пламя. Она металась между толпившимися на набережной людьми, спрашивая, где находится детский приют. Должно быть, в соломенной шляпе и в узконосых туфлях на высоком каблуке она представляла собой настолько странное зрелище, что даже турецкие солдаты оставили свой пост и подошли к ней.

Наконец из толпы отчаявшихся людей вышла женщина и, не сводя глаз с военных, махнула рукой куда-то к северо-востоку от набережной. Сбросив мешавшую шляпу, Джульетта побежала в ту сторону, куда указала ей женщина. Жан-Пьер хотел было броситься вслед за матерью, но Мари остановила его. Лодка, которая должна была отвезти их к кораблю «Пьер Лоти», отчаливала с секунды на секунду, и, по словам капитана, опоздавшие могли потом до корабля уже и не добраться. С трудом, но жене с детьми удалось убедить Жан-Пьера сесть в лодку.