Новый Мир ( № 3 2013) - Новый Мир Новый Мир

Читая, я настолько сдружился с Сашей и Галей [18] , до такой степени привязался к их родителям, что, после того, как записи завершились, долго не мог с ними мысленно проститься.

Если когда-нибудь «Девочки (дневник матери)» будут изданы отдельной книгой, мне бы очень хотелось приложением к ней видеть и «Памяти Фриды» — Лидии Чуковской, вот так — книгу в книге. Наверное, если бы эти записи вышли в шестидесятые, отдельного рассказа об авторе и не потребовалось бы: Вигдорову знали все. Она была, что называется, народным заступником и положила жизнь свою «за други своя». Но теперь, несмотря на переиздания, ее имя в читательском сознании существует исключительно как приложение к судьбе нашего знаменитого нобелиата. А это не вполне справедливо.

Впрочем, ее материнское простодушно-исповедальное «отражение» в этих записях — замечательно.

Расставаясь с «Девочками», приведу два фрагмента — от 4 и 9 декабря 1946 года (Гале Кулаковской 9 лет 4 месяца, Саше Раскиной 4 года и 2 с половиной месяца).

« 4 декабря 46.

Саша:

— Мама, люби меня больше, чем Галю. Посмотри: она сосет палец, в школе ей поставили тройку... Она грубая... Люби меня, пожалуйста, больше.

* Мы с Сашей пришли в школу за Галей. Сидим в вестибюле, ждем. Саша оглядывается, осматривается. Находит глазами плакат и читает по слогам: „Учиться, учиться, учиться!” и спрашивает:

— Мама, что это их так уговаривают учиться?

* Вчера были на именинах у Паши. На прощанье я сказала имениннику:

— До свидания, Паша, поцелуемся.

— Только не с тобой! — воскликнул он и тут же заключил в объятия Сашу.

Очень у него это темпераментно получилось.

Ему исполнилось пять лет. Он был потрясен количеством подарков, шумом, кричал, дрался, но всё в каком-то упоении, без злости.

* Саша с падежами не в ладу. Она говорит: „Я тебя люблю, как я могу тебя не любить, у меня же не шесть матерь?” Она же: „Четыре детей”.

9 декабря 46.

Саша, задумчиво:

— Мама, почему так смешно получается: сначала человека нет. Потом он родится. Потом его опять нет: умирает. Правда, почему так?

* Мама Соня возила Галю в кино смотреть „Мастера сцены”. Там первые акты из „Царя Федора”, „Вишневого сада”, „На дне”. Девочка все поняла. Особенно проникновенно и с большим сочувствием рассказывает о „Царе Федоре”:

— А под конец зазвонили колокола в церкви, и он говорит своей жене таким жалким, усталым голосом: „Иринушка, не пойду я к обедне, ведь это не такой уж большой грех, правда? А пойду я в свою опочиваленку...”

* Галя:

— Мама, моя соседка Гольденблат Рита потеряла свою ручку и говорит: „Это ты взяла”. Я ей отвечаю: „Прежде чем говорить, поищи хорошенько”. Она поискала и нашла под партой и все-таки стоит на своем: „Это ты взяла, а потом бросила!” Евгения Карловна услышала и страшно на нее накричала. Она сказала: „Как ты смеешь так оскорблять человека?”

Тут Галя смеется. Я удивленно смотрю на нее. Тогда она поясняет с веселым изумлением:

— Человек! Это я — человек!»

В следующий раз мы поговорим о документально-художественном романе Елены Макаровой «Фридл», о самой Фредерике Дикер и отметим юбилей Юрия Коваля.

А в качестве своеобразного эпиграфа к будущему рассказу о художнице и педагоге (если бы сотни детских рисунков не уцелели чудом после Терезина, мир, возможно, и не узнал бы феномена Фридл) приведу отрывок из ее сохранившейся в одном из частных пражских архивов терезинской лекции (может быть, заметок к будущему докладу). Начало этой записи напомнило мне письмо одного японского издателя — Корнею Чуковскому. Адресат не успел с ним ознакомиться, издатель приехал в Переделкино сразу после кончины К. И., о которой, судя по всему, не знал; свое послание сказочнику и специалисту по детской психологии он сложил в тот день прямо в доме и оставил «на память». Насколько я помню, там говорилось примерно так: «Дети никогда не были для вас незрелыми, недоразвитыми существами, но — совершенным прототипом человека…».

Итак, Ф. Дикер-Брандейс, лето 1944 года:

«Наши предрассудки и притязания в отношении детских рисунков вытекают, по большей части, из ложных представлений о самом ребенке и о том, что он имеет сообщить. Они происходят из расхожих мнений о высоких и низких эстетических ценностях, возникающих у взрослых вследствие либо их тщеславия, либо самонадеянности или страха; пытаясь в свое время решить проблемы своего собственного творческого развития, они сочли их непреодолимыми и со страху подавили в себе желание в этих проблемах разобраться. Почему, собственно, взрослые так спешат уподобить себе детей — так ли уж мы счастливы и довольны собой?

Ребенок не является (или почти не является) недоделанным, недоразвитым, предварительным этапом развития взрослого. <…> Предписывая детям путь их развития, притом что их способности, помимо всего прочего, развиваются абсолютно неравномерно, мы не даем им расти свободно и творчески, а себя лишаем возможности этот рост увидеть. <…> Главное, чтобы ребенок был свободен в выражении того, что он хочет о себе сказать, — это могут быть любые идеи и фантазии, богатые и бедные, вплоть до бессмыслицы — либо вовсе не воплощенные в форме, либо выраженные на том языке формы, которым он владеет. В обмен на это мы получим бесценную возможность наблюдать за его внутренним состоянием (здесь желательна помощь психолога), вникать в его интересы, предпочтения и знания. Приведенные ниже работы детей могут служить примерами того, насколько необходимо ребенку ежедневное спонтанное самовыражение и как оно трансформируется в рисунках, которые дети рисуют как „картинки”».

[16] См., например: «Вы просите в частном порядке…» Из блокнотов. Публикация А. А. Раскиной. Предисловие Р. Е. Облонской («Новый мир», 2005, № 11).

[17] В журналистской среде упорно ходят слухи о бедственном положении старейшего издания для родителей и педагогов; судя по сайту, последний номер вышел в мае прошлого года. Публикация «Девочек» доступна пользователям Интернета: <http://mag7a.narod.ru/frida.htm>.

[18] Старшая дочь Ф. А., учительница Галина Кулаковская, погибла в 1974-м под колесами «скорой помощи», которую сама же и вызвала для одного из своих учеников. Разница у сестер в возрасте была чуть больше пяти лет.

Книги

14. Женская проза «нулевых». М., «Астрель», 2012, 413 стр., 5000 экз.

Сборник, представляющий сегодняшнюю прозу Анны Андроновой, Ирины Богатырёвой, Ксении Букши, Алисы Ганиевой, Натальи Ключарёвой, Анны Матвеевой, Василины Орловой, Анны Старобинец, Марины Степновой и др. С предисловием Захара Прилепина.

Александр Володин. Неуравновешенный век. Стихи. М., Московское бюро по правам человека, «Academia», 2012, 184 стр., 200 экз.

Собрание стихотворений, которые один из наших лучших драматургов Александр Моисеевич Володин (Лифшиц) (1919 — 2001) писал всю жизнь; к концу века ему писалось так: «Погода, плохая погода, / неуравновешенный век. / Мы вниз спускались полгода, / а где же полгода, чтоб вверх? // Запросы покорно понизив, / согласны на осень, на снег... / На разные беды — полжизни. / А где же полжизни на смех?»; «Мы волочили семь десятков / к великой стройке кирпичи. / Нас озаряли с шаткой кладки / страны дозорные лучи. // Теперь поем нестройным хором / и — в пику хорам тех времен. / Смелы, раскованны, но — хворы. / И хор слегка похож на стон».

Жозеф Кессель . Смутные времена. Владивосток 1918 — 1919 гг. Перевод  с французского Натальи Сакун. Владивосток, «Рубеж», 2012, 143 стр., 1000 экз.

Впервые на русском языке поздний (1975) роман известного французского писателя Жозефа Кесселя (1898 — 1979), написанный им по воспоминаниям ранней молодости, когда двадцатилетним летчиком автор оказался во Владивостоке, где предполагалось формирование новой союзнической армии для продолжения войны с Германией на территории России; знание русского языка (отец Кесселя — выходец из России) стало причиной того, что Кессель был привлечен к административной работе и, соответственно, получил возможность изнутри узнавать жизнь Владивостока, заполненного в самом начале Гражданской войны солдатами самых разных армий — колчаковцами, семеновцами, чехами, японцами, французами и т. д. Критика (см. рецензию М. Бутова на сайте Morebo) отмечает ходульность сюжетной линии романа, связанной с историей любви, но отмечает выразительность написанных в романе картин жизни Владивостока на переломе эпох.