Учитель - Ольга Денисова

– Што тебе надо? – голос у призрака был глухим, и едва отличался от того гула, который окружал его прозрачное тело.

Нечай лишь всхрапнул, надеясь вдохнуть воздуха в грудь. Слезы высохли, но страх клокотал под тяжелой ступней, сотрясая тело не дрожью даже, а мелкими судорогами.

– Ну? – призрак надавил на него сильней.

Нечай захрипел – ему показалось, что у него треснули ребра. Тяжесть немного отпустила… Нечай стиснул зубы, чтоб унять трясущуюся нижнюю челюсть. Надо было, надо было спросить о том, зачем он сюда пришел… Но губы разъезжались, и голос не слушался. А вдруг раздавит?

– Ну? – повторил дух.

Надо, надо. Иначе зачем все это? Ну да, Нечай ни секунды не верил, что такое произойдет, что призрак встанет и будет с ним говорить, он смеялся и не верил! Досмеялся…

– Кто… – прохрипел Нечай пересохшим языком, – кто… не дает навьям покоя?

И тут же зажмурился, ожидая, как расплющится под ногой призрака грудная клетка.

– Что тебе за дело до навий? – голос призрака был презрительным и едким.

– Кто? – повторил Нечай еле слышно.

– Навьи не уснут, пока прах моих соратников не вернется в землю. И это все, что тебе нужно?

– Отпусти… отпусти детей… Люди их уничтожат… – выдохнул Нечай, – ты ничего не добьешься!

– Ты для этого звал меня из могилы?

– Да, – сглотнул Нечай.

– Хватило дерзости… – устало и зло сказал призрак.

Отрубленная рука, сжимающая лодыжку, стиснула ее еще сильней и дернула Нечая в сторону креста. Нога призрака скользнула на горло, Нечай попытался оттолкнуть ее руками, но руки хватали только воздух – это воздух давил ему на шею и не давал вздохнуть.

– Пусти, сволочь! – прохрипел Нечай, – пусти!

Он забился скорей от отчаянья, чем в надежде на освобождение. Он молотил свободной ногой по обрубку руки, ногтями цеплялся за землю под рыхлым снегом, рычал, извивался и бился головой об землю. С губ сами собой рвались ругательства – сиплые и еле слышные, как заклинания. Нечай сопротивлялся до последнего, ощущая, как медленно и верно тело его ползет к могиле: и когда потемнело в глазах, и когда запах сырой земли и талого снега набился в нос, и когда свет внутри головы яркими вспышками ослепил его окончательно.

Было холодно. Темно и холодно. На лице лежала подтаявшая лепешка снега, и чьи-то руки осторожно счищали ее со щек. Полушубок задрался вместе с рубахой, спина лежала на голом снегу, и поясницу ломило от мороза. Нечай вскинул руку и вытер снег с глаз – над ним сидела Груша, сверху все так же летели большие белые хлопья, и давно наступила ночь.

Нечай сел и откашлялся: в горле першило, и какой-то комок на уровне кадыка мешал глотать. Груша начала снимать снег с его головы: и волосы, и мех полушубка, вывернутый наружу, и подол рубахи, и штаны – все сплошь было покрыто примерзшими ледышками, как будто он катался по снегу несколько часов. Нечай встряхнул головой, но лед все равно запутался в волосах и весь не слетел.

– Ну чего? Не пора ли нам домой? – спросил он у Груши: говорить было больно – мешал комок в горле.

Она кивнула, погладила его по плечу и махнула рукой в сторону тропинки, ведущей мимо идола.

– Что, нас там ждут? – он поднялся на ноги, скинул полушубок и долго его тряс, надеясь очистить ото льда.

Взгляд сам собой упал на могильный холмик: снег на нем был взрыт, но никакой крови Нечай не заметил. Или ее уже присыпало сверху? А было ли оно на самом деле, или ему все это привиделось в кошмаре? И чего он так испугался? От страха не осталось и следа, только усталость и равнодушие.

Кое-как очистив промокшие штаны и рубашку, Нечай завернулся в полушубок.

– Холодно-то как, – он передернул плечами, – пошли отсюда скорей.

Он взял Грушу за руку – она не сможет идти так же быстро, как он, тем более по глубокому снегу.

У идола их ждали: белые рубахи на снегу были заметны еще меньше, чем на черном фоне осеннего леса. Только глаза светились ярче, и снег поскрипывал под их тяжестью.

– Мы не смогли выйти… – виновато сказал Ероша и опустил голову.

– Да ладно… Я и не ждал, – Нечай улыбнулся и взлохматил ему волосы.

– Ты здорово ругался, дядя Нечай, – тот поднял горящие глаза, – они не любят, когда ругаются.

– А что, и тут было слышно?

– Если ухо к земле прижать, мы много чего можем услышать.

Они попрощались быстро – Нечай продрог так, что зуб на зуб не попадал. И насчет ночи он ошибся – когда они с Грушей вернулись домой, все только садились ужинать. Мама, конечно, ругала его за насквозь промокшую одежду, но, развесив ее около печки, кутала его в овчинный тулуп, под которым он обычно спал, и поила горячим малиновым настоем. Он так и сидел, накинув тулуп на плечи, когда ребята пришли учиться, покашливал и с трудом выталкивал из горла слова.

День третий

Лес. Тяжелый мартовский снег и острая корка наста. Солнечные блики на блестящем снегу брызжут в глаза ослепительными вспышками и расплываются черными кляксами, прожигают зрачок горячими красными пятнами и рассыпаются золотыми искрами.

В голове мутится: мысли Нечая похожи на жидкую крупяную похлебку, разваренную и пресную. Нельзя останавливаться: это он помнит. Спать надо, зарывшись в сугроб, глубоко-глубоко. Весеннее солнце не греет, оно только кажется теплым, и минутный отдых может обернуться вечным покоем. Снег можно есть – он тает во рту. Зайцы грызут горькую кору деревьев, и живут. И он тоже очень хочет жить, гораздо сильней, чем спать. Руки должны прятаться в рукавах, иначе они отмерзнут.

Нечай ползет по снегу на четвереньках – это проще. Если голова кружится так, что небо меняется местами с землей, он не падает. Иногда под ним проваливается наст, и тогда приходится прорубать себе дорогу локтями несколько саженей подряд, но идти тяжелей: ноги уходят в снег гораздо выше колен.

Сил нет. Нечай похож на трясущегося от старости деда: локти дрожат от напряжения и гнутся, словно тонкие ветки. Будто не кости у него внутри, а кисель, обтянутый кожей и для верности обернутый рукавами армяка. Рукава он перевязал веревками, натянув их на пальцы, но снег все равно набивается внутрь – сначала колючий, потом мокрый, а потом – пропитавший рубаху согретой влагой.

Нечай очень хочет жить. Он не чувствует ни голода, ни боли – только усталость. Он никогда так не уставал. Он хочет поверить в свою свободу, он хочет ощутить ее вкус – и не ощущает. Он волен ползти, куда ему заблагорассудится, и никто не станет его подгонять. Он ускакал от одной смерти, чтобы тут же оказаться в лапах другой – смерти от холода. И, наверное, она ничуть не лучше, разве что – легче и приятней.

Чьи-то уверенные шаги он слышит не сразу, но когда понимает, что это погоня, рвется вперед изо всех сил. Жалких, последних сил. Наст крошится под его тяжестью, с одного рукава слетает веревочка, и трясущаяся рука тянется вперед, хватаясь за обледеневшую корку снега. Наст царапает лицо, снег забивается под воротник, и Нечай не сразу понимает, что просто барахтается в снегу, как пловец на мелководье, и не двигается с места.