Ссора с патриархом - Джованни Верга

Но как раз в это утро дон Джузеппе, пономарь, помогая ему облачиться для мессы, спросил его:

— Вы слышали, дон Сильвио? Маркиз Роккавердина подарил распятие монастырю святого Антонио. Монахи устраивают большое шествие. Вы не знали об этом?

Дон Сильвио, не хотевший отвлекаться от ритуальных текстов, которые повторял про себя, надев стихарь, остановил его:

— Помолчите!.. Подайте мне пояс.

Пока он обвязывался им, пономарь ходил вокруг него, поправляя складки, и, подав епитрахиль, продолжал:

— Это большая обида для нашего прихода! Каноник Чиполла рвет и мечет, и другие каноники тоже. Разумеется, мы не примем участия в процессии, когда будут переносить распятие… Отец приор прислал приглашение. Не дождется!

Дон Сильвио поправил нарукавницу и наклонил голову, чтоб пономарь надел на него ризу.

— Вам, выходит, все равно, что так обидели наш приход?

Взяв со скамьи чашу с антиминсом[124] и крышку к ней, дон Сильвио направился к алтарю. На пороге ризницы его остановил каноник Чиполла:

— Предупреждаю вас: мы не примем участия. Дон Джузеппе сказал вам об этом?

Не очень-то приятным было присутствие в доме этого распятия, которое словно бы пробуждалось время от времени, чтобы своим навязчивым появлением смущать совесть маркиза!

После того как кузен Пергола освободил его голову от отягощавших ее суеверий, он не должен был бы обращать никакого внимания на распятие! Но что он мог поделать! Фигура умирающего на кресте Христа, заброшенная там, в мезонине, с поникшей головой, с торчащими из-под изъеденных молью лохмотьев руками и коленями, какой он неожиданно увидел ее в тот день… Что он мог поделать?.. Эта фигура вызывала у него какое-то беспокойство, и ему становилось не по себе всякий раз, когда она представала в его воображении.

И хорошо еще было бы, если бы вместе с распятием не являлись ему и другие, столь же зловещие призраки, которые, как ему думалось, он уже давно прогнал далеко-далеко!

Но они преследовали его. Вот Рокко Кришоне едет темной ночью верхом на муле за изгородью из кактусов в Марджителло, негромко напевая — так и звучит в ушах! — «Когда тут я проезжаю, я всякий раз пою…» Он даже не успел воскликнуть: «Иисус! Мария!» — как метко направленная пуля размозжила ему голову! И глухой стук падающего тела!.. И цокот копыт убегающего в испуге мула!.. И полнейшая тишина в темноте, эта ужасная тишина, наступившая после выстрела!..

Они преследовали его. Вот Нели Казаччо за ограждением в зале суда присяжных, подняв руку, со слезами в голосе кричит: «Невиновен я! Невиновен!» Да так громко, что крик его превращается в какой-то вой, в завывание ветра, как в ту ночь, когда маркиз исповедовался, а сам Нели принимает облик дона Сильвио в епитрахили, бледного и неумолимого: «Нужно искупить злодеяние! Ах, маркиз!»

Нервы! Возбужденное воображение!.. Он сто раз повторял себе это, он был глубоко убежден в этом! Но что он мог поделать?

Вместе с другими членами комиссии муниципалитета маркиз отправился проследить за тем, как раздают беднякам суп и хлеб. И отец Анастасио, приор монастыря святого Антонио, заговорил о большом торжественном шествии кающихся, которые пойдут босиком, с терновыми венками и бичеванием, чтобы умерить гнев господень. В нем должны принять участие люди всех сословий, богатые и бедные, священники, мастеровые, крестьяне, без всякого различия, — так повелел являвшийся ему во сне две ночи подряд святой Антонио.

Маркиз качал головой. Этот падре Анастасио — высокий, крепкий, нос трубой, глаза навыкате — за пределами монастыря слыл не слишком-то благочестивым. Так почему же святой Антонио явился именно ему, чтобы повелеть устроить шествие?

Но другие члены комиссии поддержали его.

— И со статуей богоматери, — предложил кто-то, — она чудотворная!

— Со статуей Христа бичуемого, — подсказал кто-то другой. — Она еще чудотворней! Говорят же: «То дождь призовет, то ветер. Не надо ждать и святого четверга!» Так это о статуе Христа бичуемого.

— У меня дома есть большое распятие. Дарю его вам для вашей церкви, отец Анастасио. Вот и устроите шествие, когда будете переносить его в церковь.

Мысль эта возникла у него внезапно. Маркиз даже удивился, что не подумал об этом раньше.

«Черт возьми! Когда распятия в изъеденных молью лохмотьях не будет там, в мезонине, — размышлял он, — нервы мои, конечно же, успокоятся, и все остальное тоже уладится само собой».

И он улыбался, глядя на рассыпавшегося в благодарностях отца Анастасио, нос которого, казалось, вот-вот заревет, как труба, а глаза от радости совсем вылезут из орбит…

— Какое счастье для монастыря! И большое распятие?

— В натуральную величину.

— Из папье-маше?

— Нет, вырезано из твердого дерева, крест огромный. Двое мужчин не поднимут. Представляете, однажды…

И, сам того не ожидая, маркиз не смог удержаться, чтобы не рассказать о том, что произошло в тот день.

— Испугались?

— Немножко.

— А! Так я вам и поверил… Однажды ночью много лет назад в Ниссорийском монастыре…

И отец Анастасио заранее стал смеяться над тем, что еще только собирался рассказать: как он тоже испугался однажды! Он вышел из своей кельи и направился в конец коридора… в одно место… слабость человеческая!.. Он должен был пройти мимо написанного на стене большого изображения святого Франциска с руками, воздетыми в экстазе от звуков скрипки, на которой играл оседлавший облако ангел. Он видел этого святого, проходя по коридору, по крайней мере двадцать раз в день вот уже полгода, что он находился в этом монастыре. Но в ту ночь при свете лампадки, которую он нес… ему показалось, будто святой Франциск — при неровном освещении он выглядел совсем как живой, говорящий, с возведенными горе очами, — будто святой Франциск приказал ему: «Отец Анастасио, дальше ни шагу!» И он остановился, как ни нужно ему было! Что произошло потом… слабость человеческая!.. Сейчас он смеялся, а в тот момент!..

Глаза у отца заблестели, а живот затрясся под сутаной от приступа хохота.

15

Когда кавалер Пергола пришел к маркизу, тот не переставал возмущаться:

— Хозяин я в своем доме или нет? Неужели я должен испрашивать разрешение у каноника Чиполлы?.. У настоятеля Монторо?.. Может, и у пономаря дона Джузеппе тоже?

— На кого злитесь, кузен?

Гнев не давал маркизу спокойно, по порядку рассказать о сцене, которая только что произошла в присутствии рабочих, штукатуривших стены, в этой самой комнате, куда он по дружбе, без лишних церемоний, велел провести пришедших к нему каноника и настоятеля.

— «Возможно ли это, синьор маркиз! А как же наш приход? Распятие должно было достаться ему! Не наносите нам такого оскорбления!.. Образумьтесь!» Да, да, они требовали этого! Как будто маркиз Роккавердина шут какой-нибудь: сначала пообещал, а потом пошел на попятный!

— И это из-за них вы так расстраиваетесь?

— Ах, кузен! Приятно ли слышать от настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз? Уж лучше держать его в мезонине, чем выставлять в церквушке монастыря, который отец Анастасио и его братия превратили в притон разврата!» И это он, наш синьор настоятель, берется проповедовать нравственность, как будто никто не знает, что…

— Браво! Как будто никто не знает, что…

Кавалер Пергола радостно потирал руки и смеялся, притоптывая, пока маркиз снова и снова возмущался:

— Неужели я должен испрашивать у них разрешение?.. И у пономаря дона Джузеппе тоже?

И он повторял, что больше всего рассердили его слова настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз?» С чего это он взял, ослиная морда? Наверное, ему подсказал это дон Сильвио Ла Чура! Конечно же он!..

И вот настал день процессии…

Спектакль, да и только! Босые, с терновыми венками на головах, люди шли бесконечным потоком назло священникам церкви святого Исидоро!.. Стенания и щелканье бичей доносились со всех сторон!.. Все смешались в этой толпе — священники, монахи, прихожане, благородные господа, управляющие, крестьяне!.. Весь Раббато вышел на улицы! Отец Анастасио в сбившемся набекрень ивовом венке и с бичом в руке (другим в пример) бегал из одного конца процессии в другой. Легко ли ему было делать сразу два дела — хлестать себя бичом по плечам и следить за порядком в процессии, которая то останавливалась, то вновь продолжала свой путь? «Эй, эй, вперед!» То здесь, то там слышался его голос и виднелась рука, торчащая из широкого рукава и рассекающая воздух быстрыми жестами. А нос его, словно властно зовущая труба, и обвязанный веревкой огромный выпяченный живот торжествовали, когда он становился будто плотина посреди улицы, удерживал на расстоянии два потока процессии, чтобы они не сомкнулись под напором толпы.