Дипломат - Джеймс Олдридж.

– Я совершенно серьезно…

– Может быть, – снова прервал его Эссекс. – Но временами фарисейства в вас хватило бы на целую ораву пасторов. – Он подвел Мак-Грегора к двери, придерживая его за локоть. – Идите прогуляйтесь по городу и купите чего-нибудь на дорогу. Куда я должен прийти завтракать и в котором часу?

Мак-Грегор записал адрес на полях иранской газеты, оторвал клочок и вручил его Эссексу.

– Вы читаете местные газеты? – спросил Эссекс.

– Да.

– И на местном языке? По-персидски? – Эссекс приглядывался к арабскому шрифту. – Гм! Интересно! И как она называется?

– «Тудэ».

– Вот оно что! Ну-с, так, значит, увидимся за завтраком.

Мак-Грегор твердо решил, что в Азербайджан он не поедет.

По дороге домой он снова и снова укреплялся в этом решении. Все равно англичанина, хлопочущего об Иране для англичан, из него не выйдет. Их Иран – не его Иран. Эссекс, Пикеринг, Адамс и Л. Б. Шо только испортили ему возвращение на родину. Он не хочет иметь ничего общего с их интригами, а поэтому – к чорту Эссекса, а вместе с ним и его экспедицию.

И ему так нехватало Кэтрин. Будь она сейчас здесь, рядом с ним, она, наверно, рассеяла бы все его сомнения своим циническим анализом. Почему бы не поехать с Эссексом, зачем приписывать Эссексу то, что, собственно говоря, представляет точку зрения посольства, зачем быть таким щепетильным на этом этапе игры? Но к чему тревожить себя подобными вопросами? Они были бы уместны в устах Кэтрин. Только ее безжалостные обвинения могли бы вызвать его на спор и тем самым прояснить его мысли. Он спросил себя, а сомневается ли когда-нибудь и в чем-нибудь сама Кэтрин? Нет! Но сейчас же возник и другой образ Кэтрин. Ведь этот ее цинизм был основан на тонком понимании политических ситуаций, более тонком, чем его собственное. Это была неожиданная мысль, открывавшая в Кэтрин новые и еще неизведанные возможности; но это не утешило его. Как раз теперь, когда ему так нужны были доводы Кэтрин, он не мог их услышать. И с грустью он признался себе, что вряд ли когда-нибудь снова их услышит.

Единственное его утешение это то, что он дома. Он возвращался к доктору Ака с таким чувством, словно шел к себе домой. Мать его жила в небольшой деревушке Шипборн в Кенте, и во время войны Мак-Грегор считал своим Домом Кент, потому что ему нужно было ощущать себя как-то связанным с Англией. Теперь, очутившись на улицах Тегерана, он понял, что настоящий дом его здесь. Он нарочно выбрал самый сложный маршрут, чтобы пройти мимо знакомых богатых особняков с садами за высокой оградой. В каждом иранце, как бы беден и жалок он ни был, живет любовь к саду. Это у него эстетическая потребность; чтобы понять ее, надо понять что-то коренное в характере иранца, чего никак не объяснишь – во всяком случае, Эссексу. Можно представить себе физиономию Эссекса, если бы с ним вдруг всерьез заговорили о садах.

Мак-Грегор вошел в высокие деревянные ворота старого сада доктора Ака. Он шагал теперь между двух длинных рядов фруктовых деревьев, которые окаймляли дорожку, посыпанную гравием. Каждое дерево здесь было ему знакомо, особенно вон то абрикосовое; мать каждый год варила варенье из его крупных оранжевых плодов. Весной сад одевался бело-розовым цветом слив, персиков, миндаля. Отдельно от других стояло редкое дерево – гладкий персик, подарок издалека, от какого-то профессора Калифорнийского университета.

Казалось, все это – порождение высокогорного воздуха и хорошо прогретой солнцем почвы. Сейчас земля была даже слишком суха, не унавожена и не вскопана. Теплицы тоже находились в забросе, но густые изгороди из рододендрона, лавра, жасмина, шелковицы и роз были хорошо ухожены и не слишком разрослись. Эта живая изгородь окружала небольшой, но глубокий прямоугольный пруд со свежей горной водой, выложенный по берегу кирпичами. Поверхность его была чистая и только с одного края в воде лежали опавшие листья. Мак-Грегор нагнулся, выловил листья и кинул их под кустарник. Сухой воздух и жгучее солнце высушили его мокрую руку раньше, чем он дошел до дому.

Дом, низкий, квадратный, с несколькими верандами, был окружен частым строем высоких эвкалиптов. Он был сложен из древнего саманного кирпича и окрашен в красный цвет, вокруг плоской крыши шли низкие перила. Семья Мак-Грегора прожила в этом доме безвыездно пять лет, деля его со своим старым другом доктором Ака, и сам Мак-Грегор в летние ночи спал на этой крыше под москитной сеткой. Ему вспомнился сухой шорох летнего ветра, который налетал откуда-то с Эльбурса и прорывался сквозь эвкалипты, целыми пригоршнями швыряя на крышу увядший лист. И снова он испытал волнение, которое этот звук вызывал в нем в те теплые ночи. Это было напоминание о поре его юности, когда мир казался ему несравненно проще, чем тому Мак-Грегору, который сейчас вновь входил в этот дом.

Он прошел прямо наверх в свою старую комнату, открыл ставки, лег на низкую тахту и стал разглядывать стеклянный шкаф, в котором до сих пор хранились некоторые из первых образцов пород, собранных им еще пятнадцать-шестнадцать лет тому назад: гранит, гнейс, кристаллический сланец, известняк и песчаник и несколько кусочков битуминозного угля. Они хранились здесь не потому, что кто-то берег их, а просто потому, что о них забыли. На камине лежали два больших зеленых кристалла, все в белых крапинках. Однажды он попытался расплавить их, но его маленький горн взорвался, и взрывом вышибло стекла в летней беседке, где помещалась его лаборатория.

Теперь ему казалось, что он рос на полной свободе, – пытливый, деятельный и на редкость невозмутимый мальчуган. В те дни у него не возникало сомнений в своем будущем, потому что для него существовал только один мир – мир научного исследования. Теперь было с десяток миров, и всего несколько дней назад он едва не отказался навсегда от дела всей своей жизни. Ну, этого больше не случится. Чем терпеть этот чиновничий бюрократизм, он лучше вернется в Англо-Иранскую, по крайней мере, останется тогда в Иране и будет заниматься своим делом. Эссекс подстроил ему ловушку, и если он хоть на йоту уступит планам Эссекса относительно Азербайджана, он снова безнадежно увязнет в этой трясине.

Ему не хотелось поддаваться таким невеселым мыслям, поэтому он встал и пошел вниз, в библиотеку. Там было темно, хотя огонь еще тлел в камине. Он любил эту небольшую, в восточном вкусе комнату, ее низкие диваны, подушки, ковры, резные столики, серебряные подносы. В простенках между книжными шкафами висели на уровне глаз персидские миниатюры, и Мак-Грегор стал внимательно рассматривать их. Он никогда раньше не приглядывался к этим тонким произведениям искусства, потому что еще с мальчишеских лет видел в них нечто привычное. Теперь он понимал, как невежествен он был во всех явлениях культуры, выходивших за пределы его науки. Кроме хорошего чувства рисунка, развитого пристальным изучением строения пород, у него не было критерия для понимания и оценки искусства. Все предметы этой комнаты мало что говорили ему: сасанидские бронзы, древние молитвенные коврики на стенах, обломки циклопических скульптур Персеполя.

Он снова обратился к персидским миниатюрам, почтительно и робко касаясь их пальцами, как будто на ощупь можно было определить то неуловимое, что придавало этим охотничьим сценам такую высокую художественную ценность. Он был так удручен своим невежеством, что стал искать в шкафу книгу по иранскому искусству, но его оторвал от этого занятия приход доктора Ака.

– А, вот ты где, – сказал доктор, включил свет и направился к закрытым ставнями окнам. – Сколько раз я говорил Гассану, чтобы он открывал здесь ставни! Он вбил себе в голову, что дневной свет опасен для моей жизни. И вот лишает меня такой прелести. – При каждом слове доктор сильным движением отпирал и распахивал ставни на окнах. – Так и ходит и закупоривает все комнаты и ждет, что я, того и гляди, мирно скончаюсь в этой темноте. А разве я похож на умирающего? – Доктор Ака остановился перед Мак-Грегором, выпрямившись во весь свой рост. Маленький, крепкий, словно каленый орешек, старик с узкими монгольскими глазами, которые весело поблескивали на хлынувшем в комнату свете. У него была седая борода лопатой, и он воинственно выпячивал ее вперед.

– Нет. – Мак-Грегор улыбнулся; невозможно было не поддаться обаянию этого человека. – У вас вид лучше, чем когда-либо. Щеки румяные.

– Румяные щеки и острые глаза. – Доктор Ака взял Мак-Грегора под руку и померялся с ним ростом. – Помнишь, как ты мальчиком со мной мерялся? Вообще говоря, ты не намного выше меня ростом, просто я уже съеживаюсь от старости.

– Вовсе нет, – сказал Мак-Грегор, – спина у вас прямей, чем у любого молодого человека.

– А мне иначе нельзя. – Доктор Ака с трудом согнулся. – Каждый раз, как я сгибаю спину, мне кажется, что я вот-вот разлечусь на тысячу осколков. Так, должно быть, я и умру. Разлечусь на куски и умру.