Последний день лета - Андрей Михайлович Подшибякин

Внутри Пуха что-то оборвалось.

— Мама, я буду заниматься! — навзрыд закричал он, выбегая из комнаты. — Пожалуйста! У меня же начало получаться! Я каждый день буду играть! Ну мамочка! Не отдавай им пианино!

Мама зажмурилась и, не говоря ни слова, несколько раз с силой стукнула себя кулаком в грудь.

— Во-о-от! — командовал профессор. — Бодренько, быстренько, взяли и понесли! Больше разговоров было! Себя надо уважать, любезные, верить в свои силы! Так, Софа, ну-ка не вой!

Мамины глаза были красными, но абсолютно сухими. На обращение к себе она не отреагировала.

— Поставим на реализацию, такой инструмент с руками оторвут. Сейчас, знаешь, только у приличных людей денег нет, а гниды как сыр в масле катаются. Ельцинская мразь всю страну…

Дослушивать зареванный Пух не стал. Он хотел выбежать из квартиры, но проход загородили варвары — пианино протискивалось во входную дверь с трудом, как будто не желая покидать насиженное место. От бессилия Аркаша врезал ногой по стене коридора, ушибся и завыл еще громче.

Папа продолжал нести свою мышиную чушь про гнид и мразей. Мама так и не пошевелилась с момента, как грузчики вошли в зал.

— Это, хозяйка, тут к вам, — донеслось с лестничной площадки.

Софья Николаевна снова вяло махнула рукой.

— А Аркаша дома? — вдруг издалека, словно из колодца, донесся голос, который Пух узнал бы из миллиона. Нет, из миллиарда.

В разоренную варварами квартиру настороженно заглядывала Аллочка.

87

Шварц приземлился в какой-то сухой кустарник, отделенный от улицы забором, и замер, — но быстро сообразил, что прятаться не от кого и незачем. Его больше не беспокоило, потревожит ли он хозяев своим появлением. Им всё равно предстояло очень многому сегодня научиться, и элемент внезапности в этом деле никакой роли не играл. Пусть подготовятся к урокам — так даже лучше!

Он осмотрелся. Во дворе коровинского дома было темно — свет за зашторенными окнами если и был, то наружу не пробивался, на участке источников освещения не было, а ближайший уличный фонарь был расположен слишком далеко.

Прекрасно.

Он без особой надежды дернул дверную ручку: не родился еще человек, который, живя на Нахаловке, не запирался бы вечером на все замки и засовы. Даже (и особенно) самые лютые цеховики предпочитали судьбу не искушать.

Дверь легко, без скрипа и прочих посторонних звуков, открылась.

Шварц в последний раз посмотрел на обгорелые руины соседнего дома, на секунду замешкался, но тряхнул головой и решительно вошел в дом к своим новым ученикам.

В темной прихожей пахло едой — но это был не аромат свежеприготовленной жареной картошки, а воспоминание об этом аромате. Намек на запах, словно упрямо не хотевший выветриваться еще долго после того, как вся картошка съедена, посуда вымыта, а хозяева ушли по своим делам.

Шварц забеспокоился, но тоже как-то не по-настоящему, не всерьез. Ушли — так придут. А он подождет. Он никуда не спешит.

Здесь Шварц понял, чтó безотчетно беспокоило его всё это время.

Откуда-то снизу, как будто из-под земли, доносилось тихое пение. Слов разобрать было невозможно; пели а капелла — музыки не было. С учетом обстоятельств звучать всё это, наверное, должно было жутко, но, во-первых, Шварц давно уже не был способен пугаться, а во-вторых, чуйка подсказывала ему, что у пения есть разумное и скучное объяснение. Мало ли, может, хозяева радио не выключили.

(Через три минуты выяснилось, что, во-первых, Шварц до сих пор прекрасно способен пугаться, а во-вторых, что чуйке на этот раз доверять не следовало.)

Неспешно вынув нож из недр кожана, он пошел на звук. Темень нарушал намек на свет, пробивающийся откуда-то справа — такой же неуловимый, как запах картошки.

Пение зазвучало громче, но слов разобрать всё равно не получалось — они были как будто из незнакомого, очень древнего языка.

Дверь в подвал, из-под которой пробивалась светлая полоска, оказалась заперта изнутри.

Мириться с этим Шварц был не готов. Он пошурудил лезвием ножа в проеме на высоте своих плеч — была надежда, что там простая щеколда, которую можно будет сковырнуть.

Нож сначала не встретил препятствия, а потом, на пути вниз, с лязгом уперся в твердое. Металлический засов.

Пение на долю секунды прервалось, после чего стало приближаться.

Шварц отступил на шаг назад, половчее перехватив нож и отведя его за спину — убивать учеников он не собирался. Точнее, пока не собирался. Он ожидал, что из-за двери что-нибудь скажут перепуганным голосом, или будут молча мяться и дышать, или пригрозят милицией, — ко всем этим заходам Шварц был готов.

Песня оборвалась.

Засов с грохотом сместился.

Дверь безо всяких предисловий распахнулась.

Глазам Шварца предстал голый по пояс мужчина, торс которого был исписан лютыми тюремными татуировками. В одной руке мужчина спокойно, даже лениво, стволом вниз держал автомат АКС-74У. Второй рукой он почесывал свою лысину, покрытую сизой щетиной.

— Заблудился, блядина? — вежливо осведомился у ночного гостя Гога Штаны.

Бык, уломавший-таки Бычиху забрать детей и на время срулить из города в безлюдное по случаю несезона Дивноморское, страшно менжевал из-за оставленного дома оружия — и попросил директора по производству от греха подальше упаковать всё палево в ящики и закопать где-нибудь в Батайске, в лесополосе — в тех краях было зарыто много такого (и таких), что дюжина стволов большой роли бы не сыграли. Этим Штаны и занимался, от скуки напевая старую грузинскую песню «Хохбис келевит ламази», пока в дверях не стал возиться какой-то лишенец.

Молчаливое взаимопонимание между ними возникло мгновенно. Искореженный разум Шварца начал было просчитывать варианты удара ножом, но животная изнанка, id, посмотрела обитателю подвала в глаза — и сразу поняла, о чем тот сейчас думает.

Гога Штаны с неприязнью думал о том, что расчленять и полночи развозить незваного гостя по нычкам в его сегодняшние планы не входило, но раз уж так распорядилась судьба, то что делать, придется. А он ведь толком даже не обедал!

Шварц рванул к выходу, не помня себя. Даже мать, поселившаяся в его голове, куда-то спряталась. Привыкший ощущать себя ночным хищником, он вдруг осознал, что в ночи водятся гораздо более опасные существа.

Гога приподнял автомат, собираясь закончить жизнь залетного наркомана, но в последний момент передумал: было лень возиться. Еще потом полы от кровищи мыть, чтобы Бык не распизделся… Нет уж. Пусть живет. Может, чему-то научится.

Вслед убегающему Шварцу зазвучала красивая древняя песня.