Страстная неделя - Луи Арагон

Вот именно... нынче он вступил в мир трагедии. Он вступил в этот мир... вернее, остановился на пороге... Зашел уже слишком далеко и не может отступить, но все же чужд этому миру и не способен сделать еще один шаг, который ввергнул бы его в геенну огненную. Он здесь, и как будто его нет здесь. Не может же он вмешаться в их споры! Ведь если бы его вдруг обнаружили, то, конечно, сочли бы преступником, соглядатаем... негодяем. И его охватил ужас. не потому, что он испугался неминуемой карыфизических страданий и смерти: его наверняка убили бы... Нет, его страшило совсем иное: мучительна, невыносима была мысль, что ему так и не удастся рассеять заблуждение, жертвой которого он станет, и он умрет, не успев объяснить, что в нем сейчас происходит, сказать этим людям, что он вовсе и не думал приходить сюда, попал к ним нечаянно, но теперь и в самом деле, в самом деле он на их стороне.

В Фельклингене я боялся, как бы не стали убивать тех. других, на моих глазах, от моего имени, и я не смог бы им сказать того, что не решался сказать самому себе...

Но разве мог Теодор действительно понять и этих людей, и то, в чем у них были самые важные разногласия? Одни говорили о нации, взывали к патриотизму, а ведь он-то не хотел воевать, он допустил, чтобы его отец нанял за деньги рекрута, такого же человека, как и они, чтобы тот пошел умирать вместо Теодора Жерико... И однако, ему очень хотелось, чтобы говорившие здесь о патриотизме убедили тех, кто лишь смутно угадывал истину этих слов, - тех. кто был, в конце концов, таким же, каким 6("1Л он: их тоже не слишком радовала необходимость пожертвовать собою, ибо они хотели жить. Они говорили, что хотят есть. Разве мог Теодор Жерико понять их, ничего не зная об условиях их существования, да и об их мыслях тоже, ведь он, например, не знал, что тот, кто как будто хотел только есть. готов скорее умереть, чем выдать тайны своих братьев, ибо дал в том клятву, которая была его поэзией и поэзией его собратьев... Теодор ничего не знал о союзах подмастерьев, а ведь из участников ночного собрания, вероятно, многие принадлежали к этим тайным обществам-например, слесарь из Виме, выступавший против клубов, состоял в Свободном цехе, плотник из Амьена был "городским старейшиной" странствующих подмастерьев плотничьего цеха. или Славных малых, как они себя называли; состоял в цеховом союзе и каменотес из Дулана, хотя в ту ночь на правом лацкане его куртки не было отличительного знака Волковразвевающихся длинных лент зеленого и синего цвета... Теодор не знал, каких дипломатических усилий стоило "революционным агентам" организации собрать их здесь-ведь из Парижа пришло указание вовлечь подмастерьев в движение. Ничего он не знал, да и никогда не узнает об их моральном уставе, который требовал карать преступление и чтить добродетель, ничего не знал о соперничестве между цехами, о столкновениях между "оседлыми"

и "странствующими", о проклятьях, которые булочники слали сапожникам, о схватках между членами враждующих цехов, а ведь совсем недавно в Абвиле произошло сражение между Детьми Соломона и Детьми Отца Субиза. и одного плотника убили ударом палки, окованной железом. В эту ночь пришедшие сюда члены тайных корпораций не говорили на странном своем языке, не именовали друг друга особыми прозвищами, в которых сочетались названия городов и цветов, не старались распознать своих собратьев; они стояли среди заговорщиков, а, может быть, завтра им предстояло стоять перед полицией и отвечать на допросе, бывают ли они у "Матери", знают ли они "Возницу" и что такое "мозаичный пол" или "зубчатый хохолок". На этом собрании, куда они пришли как свидетели, как наблюдатели, их ни в чем не убедят-для того чтобы их убедить в некоторых вещах, понадобилось целое столетие и три революции. А сейчас никто не убедил их, даже выступавший в конце собрания человек, присланный из Парижа, - господин Жубер; Теодор находился как раз позади него, так что вверху, прямо над головой мушкетера, невольного соглядатая, при свете факелов четко вырисовывались движения правой руки оратора, в которой он держал шляпу.

Господин Жубер не сказал в своей речи ничего нового по сравнению с тем. что накануне говорил урывками в фургоне Ван Робэ молодому вознице на перегоне между Бовэ и Пуа. Правда, сейчас он говорил все это более связно. И слова употреблял давние, чуть старомодные, находил аналогии в античной истории.

Не все доходило до слушателей-у каждого свой язык, но, в сущности. Теодору Жерико как раз эти слова и были понятны, и хотя его несколько раздражала "давидовская" торжественность речи оратора, она внушала уважение. Как раз таких тирад он и ожидал, они напоминали ему беседы с дядей-цареубийцей и то, что в детстве рассказывал ему о своем отце маленький Дьедонне на берегу Сены, когда по лугу пробегали нестреноженные лошади, а буйный ветер гнал по реке высокие волны с белыми гребнями. Но явственнее всего Теодору слышался в этой речи голос многолетней верности, необычной в те времена непрестанных измен, и для него вопрос был не в том, прав ли господин Жубер в целом и в частностях, а важна была эта верность, которую он чувствовал в его словах. Теодор Жерико считал верность делом чести-даже верность тому, во что уже не веришь. А господин Жубер говорил о Дарте так же, как говорил о нем на этом собрании человек из Бетюна, говорил о Бабефе, чьи убеждения выковывались как раз в тех краях-между Абвилем и Амьеном, - среди таких же вот бедняков или подобных им... говорил об отце Бернара, расстрелянном в Аррасе... Теодор вздрогнул, нахлынули смутные мысли, вспомнилось, что в прошлое воскресенье, утром, они стояли на Гренельском плацу, где были расстреляны генералы Мале и Лагори... вспомнились Китайские бани, толпа, ринувшаяся в Пале-Ройяль... ведь это не было далеким прошлым, делами давно минувшими, о которых старик Жерико с ужасом размышлял вечерами у камелька... Нет, все эти события произошли только что и происходят сейчас, в них участвуют по разным причинам его современники, живые люди, которых можно встретить тут и там, у которых своя жизнь, свои взгляды, люди, которые пронесли через годы Директории, Консульства, Империи крепко засевшие в них убеждения и вот эту последовательность мыслей... И конечно, ни у кого из этих людей нет старинных особняков на улице Виктуар или на улице Сент-Онорэ, им не нужно спасать свои поместья, ордена, титулы... И вот один из них утверждает, что Наполеон, тот самый Наполеон, который возвращается во Францию и гонит перед собою убегающих дворян, принцев и короля... это уже не прежний, раззолоченный Наполеон, раздававший доходные местечки, - он будет другим, если мы того пожелаем, если сумеем этого добиться, если мы направим его и сумеем объединиться.

- Кто это "мы"? - крикнул кто-то, и оратор смутился. Ведь это крикнул не ткач из Абвиля, не плотник из Амьена, не батрак из Понтье, а Бернар, молодой человек во фраке английского покроя, сын якобинца, расстрелянного в Аррасе. Вновь поднялся шум, но теперь Жерико, примостившийся внизу, на откосе, не хотел больше ничего слушать, ничего не хотел знать. Он уже услышал то, что было важно для него. Какое могло иметь значение все остальное? Зачем ему знать, разойдутся ли эти люди чужими друг Другу или примут сообща какие-то решения и к чему на деле приведет это сборище? Не надо ему этого знать, это его не касается, а иначе будешь чувствовать себя соглядатаем... ведь завтра утром опять предстоит тащиться по дорогам в свите до смерти перепуганного короля.

Пора было ретироваться, воспользовавшись шумным спором.

Медленно приподняться, встать и, оборвав ниточку близости, уйти отсюда, пробираться опять через лесную чащу, через укрепления, через кладбище. Сердце у Теодора сильно колотилось. Сейчас он не желал, чтобы его заметили, схватили. Еле слышный шорох сухих листьев и веток, которые он раздвигал... неуверенность-все воспринималось с необычайной остротой, вызывало смятение, каждая жилка была напряжена. "Что это, неужели я боюсь? Да нет, не то. Я не боюсь. Только не хочу, чтобы меня схватили. Не хочу-из-за тех мыслей, которые теперь у меня появились. А ведь никто не поверит, не сможет поверить, что у меня теперь такие мысли. Надо изловчиться и уйти-ради себя самого и ради этих людей. Ведь это их самих я спасаю сейчас... спасаю, потому что теперь думаю согласно с ними..." Сабля, висевшая на боку, мешала, приходилось все время придерживать ее рукой, чтобы она не стукнула о дерево, не зацепилась за куст. Попробуй найти дорогу среди этих лунных бликов и густого мрака, в котором уже исчезли огни далеких факелов. А выбравшись из леса, куда идти? Сюда они пришли с Фирменом вон с той стороны, это несомненно, значит, сейчас надо повернуть налево... Сразу похолодало. Из-под ног вырвался и с шумом покатился камушек. Теодор замер, вслушиваясь в тишину, потом осторожно зашагал через развалины к белевшей в темноте крепостной стене... Он ошибся: к бреши вела другая тропинка.

Можно было спрыгнуть и тут-стена не больше трех метров высоты, но, пожалуй, услышат шум и всполошатся. Он пошел дальше вдоль стены, продираясь сквозь кустарник; одежда цеплялась за сучки, за колючки, за старые побеги терновника...