Страстная неделя - Луи Арагон

чтобы были преобразованы народные общества. Никогда нельзя сговориться, если слушать сразу и крестьян, и ткачей, и каменщиков, и адвокатов, и почтмейстеров, и батраков-поденщиков. Надо сделать самое главное: выгнать аристократов. Да, выгнать аристократов. Это наиважнейшее дело...

- А кто аристократов обратно позвал? - яростно закричал невидимый противник. - Твой инпиратор и позвал. Не правда, что ли?

Но прядильщик не унимался. Стоит только посмотреть-и он протянул руку в сторону Пуа, - как раз потому, что Наполеон возвратился, аристократы убегают. Однако же народ никому не может довериться, кроме как самому себе, он должен, как в прежние времена, объединиться в общества и присматриваться, разбираться, что происходит, возвышать свой голос, разоблачать злоупотребления... Большинство слушателей были еще слишком молоды для того, чтобы знать как следует, что представляли собою народные общества, и поэтому прядильщика прерывали, задавали ему вопросы. А каким целям служили эти общества?

Кто в них состоял? Прядильщик привел в пример общество своего города: туда входили плотники, мировой судья, поденщики, кабатчик, прасол, торговавший овцами и телятами, школьный учитель, мельник, штукатуры, кровельщик, землемер, бочар, каретник, двое портных, стекольщик, кузнец, земледельцы и их батраки, каменотесы, каменщики, сапожник, а вместе с ними состояли в обществе военные, бывшие монахи, вязальщики чулок, контролер соляных варниц, лесничий, хозяин гостиницы, пивовар, судейский писец, шапочники, цирюльники... Прядильщика прервали с хохотом:

- Так, стало быть, все подряд?

- Нет, не все, а только патриоты!

Адвокат из Арраса, называвший эти общества клубами, видимо, был согласен с прядильщиком, но для большинства слово "патриот" за двадцать с лишним лет утратило свое обаяние или по меньшей мере изменился" его смысл, потому что два-три участника сборища из числа самых бедных закричали, что патриоты тут ни при чем, важно другое: неужто так всегда и будешь, как веревкой, привязан к своему хозяину этой проклятой расчетной книжкой? Ведь нельзя перейти на другое место, не заплатив до последнего гроша свой долг прежнему хозяину-и то, что вперед забрал, а иначе будешь считаться бродягой. Кто-то из этой кучки слушателей крикнул:

- При Наполеоне хлеб-то опять будет по тридцать су, как в тысяча восемьсот двенадцатом году!

Тогда вперед вышел человек в долгополом сюртуке, с седеющими усами и остановился возле факела, опершись на палку.

Господин Жубер попросил соблюдать тишину.

- Граждане, - начал оратор, видимо волнуясь. Голос у него осип. Он кашлянул. - Граждане...

Он сообщил, что ему скоро пятьдесят пять лет, что он бывший офицер Республики, выслужился из солдат. Был кавалеристом в полку королевы, в 1786 году служил солдатом в 45-м линейном полку; при взятии Бастилии ему было двадцать девять лет. В 1792 году он женился, уже будучи в чине сержанта...

Кто-то крикнул: "Да что он жизнь свою рассказывает!"

Господин Жубер жестом прекратил поднявшийся ропот и предложил отставному военному продолжать.

- В девяносто третьем году, когда родилась у меня старшая дочь, я был в походе. Семь лет воевал, все кампании Республики проделал, от Флерюса до Ветцлера дошел, получил капитанские нашивки, будучи во 2-м линейном пехотном полку... был в армии Самбры-и-Мезы и в Вандейской, под командой Лазара Гоша. И так же, как Лазар Гош, мы, его офицеры, не желали исполнять обязанности жандармов, а вот сумели и без того усмирить мятежников, вздумавших идти против правительства. Когда был в Вестфалии, ко мне приехала из Бетюна жена-она из Бетюна родом-и стала ездить со мною; в семьсот девяносто седьмом году она мне родила сына. После смерти Гоша (он умер в Ветцлере, да так и не узнали, как и отчего умер) мы все считали молодого генерала Италийской армии республиканцем, и его победы наполняли сердца наши гордостью...

Кое-что из этой речи Жерико не мог расслышать-люди, стоявшие как раз перед ним, наклонились друг к другу и принялись беседовать на своем пикардийском наречии, смутный гул голосов заглушал оратора. Но вот их призвали к порядку, и они умолкли.

- Брюмер, - продолжал оратор, - был для нас страшным, невообразимым ударом. Свобода вдруг оказалась под угрозой. В те годы армия имела право голоса, и я голосовал против Консульства. До тех пор все было ясно. Тогда вы не стали бы спрашивать, что за штука такая-патриот. Когда я женился в Бетюне на Альдегонде, враг стоял в трех шагах... Мой тесть Машю был другом Жозефа Лебона и Дарте. Нынче отступники.

которые отреклись от прежних своих мыслей, сваливают на этих двух людей ответственность за то, что произошло в наших краях... А я знал Дарте... Настоящий был патриот, он покончил с собою, закололся кинжалом в трибунале, когда ему вынесли приговор. Я тогда был в Вестфалии... как раз в то время у нас родился Фредерик...

Он рассказывал беспорядочно-только что забежал на два года вперед, так чего же он теперь повернул вспять? Коротко говоря, этот республиканец, даже осуждая Бонапарта, оставался в армии до тех пор, пока Наполеон не велел короновать себя и не стал императором, а так как наш республиканец, который был тогда в чине майора, и тут голосовал против Империи, ему пришлось выйти в отставку. Он занялся торговлей: надо же было кормить семью; в 1805 году у него родился еще один сын.

Представился подходящий случай, и он устроился в Италии, во французских владениях, - в департаменте Маренго, название которого напоминало о молодом Бонапарте и о тех мечтах, какие на него возлагались прежде, до его предательства. Он поселился в Алессандриа-делла-Палья, которую французы называли Александрией. Поначалу все шло хорошо. Он занимался поставками на армию. А после 1811 года дела пошатнулись... кризис. Словом, и его задели бедствия того времени: поставок больше не стало.

Наступило банкротство. Семью он отвез обратно в Бетюн, на родину жены, а в те времена хлеб-то стоил по тридцать су... И вся страна как будто сама шла к своему разорению-император втянул Францию в трагическую авантюру.

- Граждане, в восемьсот двенадцатом году хлеб стоил по тридцать су-это было страшное несчастье для народа. Но в восемьсот тринадцатом году, когда стали возвращаться солдаты из России... да пришли из Германии вести, что все совсем расстроилось в наших военных делах... да еще я встретил старых своих боевых товарищей, с которыми сражался за свободу, и от них доподлинно узнал о поражении, о том, что опять чужестранцы угрожают нашим границам...

- Ну и как? - крикнул кто-то. - Ты пошел добровольцем?

Старик покачал головой.

- Я хуже сделал, - сказал он. - Сыну моему было шестнадцать лет в дни Лейпцигской битвы-я отдал его императору!

Мальчик поступил во 2-й линейный полк-в тот самый, из которого я ушел, чтобы не служить Бонапарту, предателю Республики. В семнадцать лет он уже был сержантом, а тут союзные войска перешли наши границы. Под Безансоном сын мой вел себя героем, схватился врукопашную с венгерским гренадером... Но раз Францию предали, как же было оставаться в армии?

Осенью он добился отпуска на полгода, приехал к нам в Бетюн, а тут вдруг пошел слух: император вернулся. В воскресенье сын ушел из дому. Верно, отправился в Париж, посмотреть на Наполеона в Тюильри. Он ни минуты не колебался, и я думаю так же, как он: Наполеон возвращается-надо опять взяться за оружие... Вот что я вам говорю! Десять лет сердце мое как огнем жгла мысль, что вот я отказался носить оружие-но ведь тогда оно не было оружием народа! Заметьте, я не против народных обществ, о которых сейчас говорил прядильщик, но что же могут сделать безоружные народные общества? Наполеон возвращается. Он будет таким, каким его сделает народ. Если только у народа будет оружие...

И тут поднялся шум. Оружие! Оружие! Опять драться? А против кого? И против англичан, и против немцев, и против русских? Кто-то крикнул: "Народ не воевать хочет, а есть!"

Многие из этих людей не доверяли солдатам, и это недоверие каждый выражал по-своему: но все заявляли, что хватит с них непрестанных войн.

Теодор совсем запутался в беспорядочном споре, который он слушал, примостившись в неудобной позе на скате холма; зашуршав ветками, он опустился на одно колено и замер. Рукой он уперся в землю и почувствовал под ладонью крупные молодые листья, отходившие от стебля почти у самой земли, нежные, прохладные листья, а меж ними, в середине, пальцы нащупали какие-то цветы. Что это такое? Подснежники, конечно. Что же иное могло быть теперь? Разумеется, подснежники. И Теодор представил себе сиреневые чашечки с желтой сердцевинкой; он крепко сжал цветы, смял их, и вдруг что-то обожгло ему руку: крапива!

Так рано-и уже вылезла, негодяйка!.. Половину того, что говорилось на поляне, он не слышал, теперь надо было наверстать упущенное, но никардийская речь мешала понимать, да еще то и дело сыпались всякие специальные термины-особый жаргон ремесел. Например, долго говорил башмачник, сетуя на то, что не! работы, и вспоминая о тех годах, когда для армии нужно было так много сапог и башмаков, что на них не хватало гвоздей, и никто не имел права брать частные заказы. ...Потом спорили о цене на короткие панталоны из черной узкой диагонали и из белой нанки-говорили, вероятно, мастеровые из Абвиля, и один из них обрушился на Бернара, которого он знал как служащего прядильно-ткацкои мануфактуры... Потом зашел спор по поводу того, что среди заговорщиков оказался священник-правда, он в свое время был депутатом Учредительного собрания, и уж какие речи он тогда держал!..