Банда 2 - Виктор Алексеевич Пронин

— Я ни к чему не касался!

— Касался. А полгода назад, на Никольском шоссе... Когда машина сгорела... Тоже ножом в спину... Твоя работа?

— Давно было, не помню... На Никольском шоссе? Машина сгорела? А, вспомнил... Он плохо поступал... Начал выведывать, высматривать, вопросы задавать... Настоящие мужчины так не поступают.

— А кто это был?

— Не знаю... Зачем мне знать? Но что могу сказать, скажу. Спрашивай, начальник. Ни на одном допросе я столько не скажу. Все выложу, только чтобы было тебе интересно в последние минуты жизни.

Что оставалось Пафнутьеву, как не спрашивать? В этом что-то забрезжило, если не спасение, то хотя бы какая-то оттяжка, отсрочка.

— Ты откуда?

— Ха, сам же сказал, что я с гор. Пусть будет по-твоему.

— Сколько вас?

— Безработных не держим, для дела сколько надо...

— Человек двенадцать, я думаю...

— Правильно думаешь... Я не считал, но что-то около того.

— Кто ваш шеф?

— А ты не догадался? Я же почти назвал его...

— Догадался.

— Вот и хорошо. Теперь ты и сам понимаешь, что жить тебе дальше нельзя.

— Похоже на то... Сколько машин берете в месяц?

— Через день получается. В среднем.

— Куда же вы их столько?

— О, начальник, — Амон поднялся, уменьшил звук телевизора, но совсем не выключил, из чего Пафнутьев заключил, что бесовские пляски на экране Амону не менее интересны, чем разговор с ним, с Пафнутьевым. — В какую сторону ни плюнь — граница. Прозрачная граница, начальник! А там другая милиция, другой прокурор, следователь, гаишник.. — Деньги все любят.

— И все уходит туда?

— Иногда разбираем, когда есть возможность... Это еще выгоднее, дороже получается.

— Куда же тебе столько денег?

— Мне не нужно, другим нужно... Здесь обойдутся, там потребуются.

— Если деньги не нужны, зачем ввязался?

— Разве это вопрос... Как судьба решила, так и будет. Ты вот тоже ввязался, зачем? Не знаешь. И я не знаю. Интересно стало — ввязался. Денег вволю, работа есть, ребята хорошие... Торговать не люблю, воровать не люблю, водку терпеть не могу... В карты не играю... Что остается делать?

— А женщины?

— А! Женщины мне нравятся... Почти все. Но я им не нравлюсь. За деньги идут на что угодно, что ни прикажешь, делают... Но мне так не нравится. А девочку вашу я все-таки трахну, — Амон лениво сунул в рот кусок колбасы. — И не хочется, а надо... Иначе жить не смогу. Все, кто руку приложил к моему позору, свое получат. И друг твой, этот каратист-шмаратист, кто он там, не знаю... Он тоже получит. Знаешь, что я сделаю? Я девочку эту вашу трахну у него на глазах. Чтоб они при этом друг дружке в глаза смотрели. А его в это время тоже будут трахать... Мы кончаем, а они друг другу в глаза смотрят... А на столе твоя голова будет лежать, красиво, да? — Амон рассмеялся.

Пафнутьева пробрала дрожь, но уже не от холода. Он понимал, что Амон все это может проделать. И ничто его не остановит, ни перед чем он сам не остановится. Ему и требуется такое вот запредельное издевательство, чтобы успокоиться, и постараться забыть обо всем, что с ним случилось в тюремной камере.

— Прокурора еще в угол посади, чтобы и он все видел.

— Зачем? — удивился Амон. — Прокурор наш человек. Думаешь, он не знает, где ты сейчас? Знает.

— Сообщили? — спросил Пафнутьев.

— А как же... Через час он уже все знал. Правда, адреса не знает. Ни к чему ему это. Прокурор все-таки, неизвестно, как себя поведет.

— И что же он, обрадовался?

— Нет... Опечалился.

— Но слова произнес какие-то? — спросил Пафнутьев, не мог остановиться. То ли профессиональное чувство сыграло в нем, то ли больной, предсмертный интерес, желание знать все о своей собственной смерти, со всеми подробностями, которые ее сопровождают.

— Сейчас скажу, — Амон задумался. — Как же он сказал... Грамотно так... Человек образованный... Вспомнил! — обрадовался Амон. — А что, говорит, другого выхода не было? Не было, — отвечает ему мой шеф. — Я бы все-таки не стал этого делать, — говорит твой прокурор. Но, знаешь, как сказал? Не очень настойчиво... Чтобы совесть свою успокоить.

— Думаешь, у него есть совесть?

— Есть, — кивнул Амон. — Но такая, знаешь... Тренированная. Вроде, как презерватив — на любой член натянуть можно, в любую дырку затолкать...

— Да, это на него похоже, — согласился Пафнутьев с этой необычной характеристикой Анцыферова. — А Колов?

— И Колов знает. Наш человек, ты же сам видел, как он меня обнимал... Я у него в баньке парился... Сначала начальство, потом нам позволили.

— Значит, купил их твой хозяин? — произнес Пафнутьев без вопроса, скорее утвердительно.

— Ага, — кивнул Амон. — Купил. И не очень дорого... Жадные оказались. Еще хотят. Они все время хотят, им все мало, понимаешь? Даже когда не заработали — хотят. Но теперь им хорошо заплатят.

— За что?

— А за меня, начальник! Я же на свободе...

— Байрамов команду дал? — спросил Пафнутьев самым невинным голосом, на который был только способен — в наручниках, со связанными ногами, лежа на голом полу.

— Не я же, — ответил Амон, не отрывая взгляда от телевизора. Потом как-то весь замер, медленно с улыбкой повернулся к Пафнутьеву, некоторое время смотрел на него с удивлением. — Хитрый ты, начальник. Очень хитрый. С тобой опасно разговаривать.

— Чего тебе бояться... С мертвецом разговариваешь.

— Я даже самому себе это имя не произношу. Ни вслух, ни в мыслях, понял? Много болтаете, все вам надо вслух назвать, любую вещь, любого человека... Нехорошо это. О некоторых людях даже думать нельзя. Есть он и все, понял?

Ответить Пафнутьев не успел, хотя и вертелся у него на языке неплохой вопросик — резко зазвонил телефон. Амон, не торопясь дожевал, подошел к аппарату, поднял трубку.

— Да, это я, — проговорил он. — Слышу хорошо, — и после этих слов замолчал, вслушиваясь в то, что ему говорили.

Пафнутьев с замиранием сердца всматривался в Амона, понимая, что в эти вот самые секунды решается его судьба. Или же Амон примется немедленно отделять ему голову от туловища, или же займется более срочными делами. Сознание Пафнутьева натренированное, умеющее улавливать малейшие отклонения в тоне разговора, определять скрытый смысл в молчании, позе человека, в самых невинных словах, на этот раз оказалось бессильным. Амон никак не выражал своего отношения к услышанному. Он не думал, не волновался, не сомневался, ни на чем не настаивал и ни от чего не отказывался, являя собой какое-то своеобразное записывающее устройство. Он просто слушал и время от времени каким-то звуком лишь подтверждал, что он на связи, все понимает и принимает к сведению.