Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р. - Ольга Евгеньевна Романова

— Ок, — сказал первый.

— Ок, — сказал второй.

А третий задумался:

— Сейчас у нас много заказов, пока все машины разобраны. Но… давайте я сам вас встречу, денег не возьму…

— Нет, это неудобно.

— Почему? Это просто вежливость. К тому же я сам себе босс.

Чёрт. У меня ранний утренний рейс и три огромных чемодана.

— Приятель, у меня три огромных чемодана.

— Ну тем более. Какой рейс?

— Ну вот такой рейс. И вот моя фотка, я примерно так вечером выгляжу. Утром будет хуже.

Я сразу его увидела, как только вышла из гейта. Он меня — нет. Я прошла мимо с тележкой и остановилась. Нужно было принять решение. Позвонить ему и сказать, где я? Позвонить потом, что я его не нашла, и уехать на такси?

Метания имели смысл. Потому что я увидела мужчину, который очень мне нужен. Срочно, немедленно и надолго. Я ничего о нём не знала. Кроме того, что его зовут Дил.

Не как укроп — Dill. А как Deal. Дело.

Я набрала его номер.

— Дил, вы пропустили меня. Я с тележкой слева от гейта.

С тех пор мы не расставались.

А, да. Транспортные расходы моей маленькой медиакомпании сократились до нуля.

Вещи

Он был такой красивый, что сразу стало понятно: он должен быть моим. Да ещё и интеллигентный, но с подвывертом, с загадкой. А ещё тёплый. И ни грамма искусственности в нём не было.

Но я не могла. Надо быть совершенно сумасшедшей, чтобы вообще думать о нём. Я не могла себе этого позволить: у меня дом, семья, долги, нельзя же так кидаться в омут головой.

Но я зажмурилась и сделала это.

И ни разу не пожалела.

Шли годы, и мы не расставались. Видя нас, подруги завистливо вздыхали и спрашивали:

— Где ты его откопала?

Где откопала, там уж нет. Моё. Нам хорошо вместе.

Менялись мужья, квартиры, города и страны, но мы были вместе. Он постарел, потерял форму, как-то полинял, что ли, и я уже старалась не выходить с ним в люди. Потом он пропал из виду, и я позабыла о нём в делах, хлопотах и переездах. И внезапно мы снова встретились.

Нет, голова не закружилась, но я обняла его и крепко прижала к себе. Он пах чем-то далёким, невозвратным, был мил, но безнадёжно стар.

Мы сидели, обнявшись, и я вспоминала дни, месяцы и годы, проведённые вместе. Скольких моих близких ты знал, скольких ты пережил. И мы пошли выносить мусор. Больше он ни на что уже не годился, мой милый старый свитерок с оленями.

Вещи имеют свойство куда-то исчезать. Нет, я никому не могла отдать моё чёрное бархатное платье, которое так мне шло в мои шестнадцать, все мои родные знали, что оно уникальное, и не могли выбросить — его нашёл мой папа на чердаке старого деревенского ничейного дома, где мы как-то проводили лето. В сундуке лежали рукописные церковные книги, которые я, уже будучи совсем взрослой, отнесла в храм, и бархатное платье. Оно было завёрнуто в нездешнюю бумагу, а сзади у горлышка, изнутри, был лейбл с орлом. Немецкое, трофейное.

Когда я его надела, всё стало понятно. Оно было сшито на меня, и ничего с ним за годы в сундуке не сделалось.

Боже ж мой, как я в нём блистала в люберецком гарнизоне. Ну вот куда оно делось? Загадка! Отгадку знают только носки, которые были положены стираться парно, а вылез только один. Отвечай, где твой напарник? Молчит, долго потом валяется в ящике для носков в ожидании внезапной находки, а потом тихо исчезает вслед за ним.

А ещё у меня есть голубой плисовый плед. Единственная вещь, которая свидетельствует о моём служебном преступлении, правда, в особо мелком размере. Он был уже не новый, когда мы встретились, его пожертвовали в «Русь Сидящую». В посылку для осуждённых его не положишь, ибо им не положено, а вот на освобождение или в семью он бы подошёл. Когда у нас в фонде были обыски, я оставалась там допоздна, было начало июня, к вечеру похолодало, и я накинула на себя этот плед и пошла в нём домой. Рано утром я улетела — как мне казалось, на несколько месяцев — оказалось, минимум на несколько лет. Улетала я с сумкой через плечо, в ней лежал компьютер, документы и смена белья.

Какие-то мои вещи мне передавали с оказией по принципу «что под руку попало»: так в моей берлинской квартире появилась замысловатая индийская пепельница и одинокий сосуд для уксуса из сервиза, которые оставались на моём кухонном столе на Таганке, когда я уезжала. И вот этот плисовый плед. Ладно. Верну его обратно, как приеду. Но вот уже три года я сижу, завернувшись в него, и пью чай с гвоздикой и турецким мёдом, потому что в нём соты: я такой мёд любила покупать в Тамбове, закрой глаза на банку — один в один.

Со всей очевидностью у этого пледа свои планы на жизнь — в отличие от вымороченной пепельницы и нелепой от рождения уксусницы, которые здесь случаем. А вот плед прицельно запустил в меня свои присоски, как плющ, и я не возражаю. Я тоже строю на него свои планы и подыскиваю ему новую семью, но теперь это не так просто. Надёжная должна быть семья, понимающая, с рефлексией.

Кстати, иногда я смотрю на плед с большим подозрением: мне кажется, что он причастен к коронавирусной пандемии. Ну чтобы я посидела подольше на карантине и не совалась в Россию, потому что я ведь заберу его с собой. А ещё я подозреваю его в серьёзном вмешательстве в мою личную жизнь и личные обстоятельства в Берлине.

Дело было так. Когда мы расстались с Козловым, я замыслила поменять квартиру. Во-первых, мы там прожили год, который казался мне вполне счастливым, пока не обнаружилось противоположное. И воспоминания об обмане длиною