Горячее сердце - Юрий Корнилов

С тех пор его никто не видел. И вот сейчас, объявившись дома инвалидом войны, он стал появляться в вагонном депо.

— Знаю, что, пользуясь инвалидским положением, он пока нигде не работает, — говорил Василий Михайлович. — Хотя бы и мог: не такое уж у него тяжелое ранение. А главное: по характеру-то Мишка остался таким же, как и был: бахвалиться любит, себя выставить героем, да еще в сейчасное время, когда почти все люди в нужде перебиваются, частенько с поллитрой в кармане похаживает. А разговоры и вовсе никуда негодные: и в плен-то он попал из-за командиров-дураков, и что воевать-то ему вроде нечем было, как и всей нашей армии. А немцы, его послушать, так те и вылечили его, как родного, и кормили, как своего, и силища у них, с которой лучше не тягаться… И все это, понимаешь, с этакими козырями, что сам видел, сам испытал! Одергивать таких надо, — закончил Василий Михайлович.

— А что у вас произошло сегодня? — спросил Федор. — Вы сказали мне, что выгнали Мишку из депо.

— Опять выступал. Сейчас ведь, знаете, как перекур или какая другая минута свободная, все разговоры про войну. Тем более, такое наступление началось! Народ радуется, а этот все с подковыром. Вот, к примеру, люди в газетах читают, что наши солдаты вперед идут и что ни день — новый город освобождают. А Мишка в ответ со смехом: значит, накормили единожды без нормы. Вот посадят, дескать, на голодную пайку, шибко не понаступают. Вы что, говорит, по себе не видите, как вас здорово кормят? А что немцы отступают, так то зима их гонит. Москву-то как бомбили? А почему? Потому, говорит, что у них бомбовозы из брони, а наши самолеты деревянные. Пойди, останови… Конечно, больше над ним посмеиваются, а кто и слушает, да еще вздыхает. Вот я и не утерпел, говорю: ты, Миша, не шпион ли?! При всех его так и спросил. А он мне опять со смехом: нас, дядя Вася, таких, как я, кто фронта нанюхался и правду знает, сейчас сколь хошь! Ах, ты, говорю, страмота, еще про какую-то свою правду толкуешь. И погнал его из депо…

Федор ушел от Василия Михайловича с плохим настроением. В душе упрекал себя, что за срочными делами, связанными с продвижением воинских грузов, обеспечением их охраны, расследованием отдельных сигналов, все-таки очень редко бывает среди людей на предприятиях и в учреждениях. А ведь такие, как Мишка Постоев, могут быть и в других местах.

Михаилом Постоевым надо было заняться серьезно. Вскоре из бесед с рабочими депо, которые хорошо знали Мишку, он уже знал многое. Судя по рассказу самого Мишки, его военная биография не была гладкой. Служить ему довелось на Востоке. Осенью должен был демобилизоваться, но началась война, и в июле Мишка оказался со своей частью под Киевом, а на третий или четвертый день после вступления в бои их часть окружили и разбили, а Мишка с оторванными взрывом мины пальцами попал в плен. В лагере ему кисть отрезали, а когда рука поджила, он с помощью нашей девчонки-инструктора, приставленной ходить за ранеными пленными, из лагеря сбежал и сумел перебраться на нашу сторону. В одном из прифронтовых городов попал в военную комендатуру, там рассказал о своих мытарствах. Проверкой было установлено, что часть, в которой служил Мишка, действительно попала в окружение и была разбита. Мишку отпустили.

— Да… — размышлял Федор. — И вот сейчас он ходит по знакомым со своими рассказами «бывалого фронтовика».

Федор понял, что люди к Мишкиным разговорам относились по-разному. Более серьезные считали их пошлой болтовней, не особенно прислушивались к ней, и поэтому даже не помнили подробностей. Другие открыто предупреждали Мишку, что его разговоры не доведут до добра, и советовали прекратить воспоминания:

— Поменьше ври, Мишка!

Но были и такие, с которыми Мишка разговаривал подолгу, во всех подробностях описывая «совсем нестрашный» фашистский плен, в котором ему и операцию сделали, и кормили до отвала, про «классную» германскую технику рассказывал, против которой «не попрешь»…

— Что им не воевать-то? — как бы оправдывая свои приключения, задавал риторический вопрос Мишка. — Они сыты, пьяны и нос в табаке! А мы?

И он пренебрежительно сплевывал.

Пачка заявлений о Мишкиных «воспоминаниях» распухла до внушительных размеров, и Федор зашел к Ухову. Выслушав его, Иван Алексеевич спросил:

— Где он распространяется со своими рассказами, кроме депо?

— Больше со своими. Он ведь нигде не работает живет у какой-то молодой женщины, с которой был знаком еще до армии.

— Кто она?

— Говорят, где-то в заводской столовой работает.

— Знать надо, — строго сказал Иван Алексеевич. — Может, и она еще разносит его «фронтовые» рассказы…

— Но если я начну с ней разговаривать, Мишка сразу забеспокоится: он ведь понимает, что за такие побасенки по головке не гладят.

— И что же ты решил?

— Идти к прокурору. Действия Постоева подпадают под Указ…

— Тороплив ты, однако, — покачал головой Ухов. — К прокурору надо являться с солидным багажом. Ты, как я понимаю, не хочешь пока тревожить Постоева… А вдруг та женщина знает о нем больше, чем ты думаешь?

Иван Алексеевич оказался прав. Сожительница Постоева — Нина Сараева дополнила материалы обвинения только одним ранее неизвестным, но очень важным сообщением: Михаил Постоев рассказывал ей о своем возвращении из плена, особо хвалился, что побывал и в полевой немецкой жандармерии, и в контрразведке, говорил, что даже дали ему денег, чтобы он добрался до дома…

Когда Постоеву предъявили санкцию на арест, он не без наигранного сокрушения сказал:

— Ну вот, на фронте руку оторвало, теперь за голову берутся свои…

Поначалу Постоев пытался от своих «фронтовых воспоминаний» отказаться, но после первой же очной ставки, на которой свидетель уличил его во вранье, от последующих отказался и обвинение признал. И тогда Федор попросил его припомнить пребывание в плену. В ответ Мишка без особой охоты повторил уже ранее известную из его рассказов историю своего побега.

— Все это я знаю, — выслушав его, заметил Федор. — Но ты ни словом не обмолвился о своем пребывании в немецкой контрразведке.

Мишка сник.

— Как ты там оказался? С кем имел дело? Как тебе удалось оттуда вывернуться? Почему не сказал об этом в нашей комендатуре?.. — задавал вопросы Федор.

Мишка растерялся. Отвечал сбивчиво, подробности выкладывал только под напором новых вопросов.

— Сначала попал в полевую жандармерию… случайно задержали перед самым переходом линии фронта. Оттуда передали в контрразведку…

Офицер, который разговаривал с ним, сам же, по словам Мишки, неожиданно и подал ему надежду на спасение.

— Ты, — говорил он Мишке, — уже перестал быть солдатом и, значит, нам не страшен. Но только от тебя зависит, попадешь ты домой или будешь расстрелян. Это ты выберешь сам…

А дальше начались беседы. В них Мишке напоминали о медицинской помощи, которая ему была оказана, о том, что его кормили, а не морили голодом. Его внимание обращали на мощь германской армии, против которой бессилен «даже доблестный русский солдат».

— Мы знаем, что вы умеете воевать по-суворовски, но ваши винтовки — это палки против наших автоматов. Так какой смысл?

А когда Мишка проговорился, что сидел в тюрьме, офицер совсем повеселел:

— О! За это ты храбро сражался за коммунистов?

Кончилось тем, что Мишке пообещали переправить его через фронт, если он «дома не будет забывать говорить о силе и благородстве германской армии».

— Если ты забудешь о нашем великодушии, — предупредил офицер, — мы тебя найдем…

И Мишка Постоев пообещал «не забывать».

— Я согласился, чтобы вырваться от них, — объяснял он свой поступок.

— Объясните в таком случае, почему вы всего этого не сказали в нашей комендатуре?

— Побоялся…

— Допустим… Тогда что вас побудило вести пораженческую пропаганду, когда вам уже ничего не угрожало?

На этот вопрос вразумительного ответа Постоев дать не мог.

— Нам известно, что вы получили от немцев деньги, — напомнил еще об одном Федор.

— Когда я согласился на их предложение, мне дали деньги на дорогу, — объяснил Мишка.

— Эти деньги не жгли вам руки?

Постоев замолчал.

Многочисленные показания свидетелей убедительно доказывали, что на протяжении полутора месяцев Михаил Постоев систематически занимался пораженческой пропагандой, распространяя ложь о действиях командования Советской Армии, искажал в пользу захватчиков положение на оккупированных территориях, публично подвергал сомнению сообщения печати и радио о положении на фронтах.

Более чем странная история побега Постоева из плена в сопоставлении с последующим его поведением лишь убеждала Федора, что, предъявляя Постоеву обвинение в антисоветской деятельности, он прав.