V. - Томас Пинчон

– Оно не освящено. Этот отступник Мейстраль провинился перед Богом.

– Мы с Богом заключили соглашение, – заговорил Фаусто, будто хотел исправить недоразумение. – Он забудет, что я не последовал Его зову, если я перестану Его вопрошать. Если буду стараться выжить, и только.

Когда это пришло ему в голову? На какой улице и в какой из дней этих месяцев впечатлений? Может, он только что это выдумал? Он был уже совершенно пьян. Так устал, что ему хватило четырех стаканов вина.

– Как же так? – серьезно спросила одна из девушек. – Как можно верить, если не задавать вопросов? Священник нам говорил, что надо обязательно задавать вопросы.

Днубиетна глянул на друга и, не увидев в его лице ни малейшего желания отвечать, похлопал девушку по плечу:

– Ну и черт с ним, любовь моя. Пей лучше вино.

– Нет, – завопил Тифкира, ища поддержки у стены и оглядывая публику. – Вы так все уничтожите.

Вновь загрохотала пушка.

– Уничтожим. – Днубиетна загоготал, перекрывая шум стрельбы. – Что ты знаешь об уничтожении, придурок? – С угрожающим видом он двинулся к виноторговцу.

Фаусто положил голову на стол, решив хоть немного отдохнуть. Девушки возобновили игру, используя его спину вместо стола. Днубиетна схватил Тифкиру за плечи и начал длинную отповедь, для пущей убедительности сопровождаемую периодическим встряхиванием жирного туловища.

Наверху прозвучал сигнал отбоя. У входа в подвал раздался какой-то шум. Днубиетна открыл дверь, и в комнату ввалились зенитчики – грязные, измочаленные и жаждущие вина. Фаусто проснулся, вскочил на ноги, взметнув вверх разномастные карты, и отдал честь.

– Прочь отсюда! – заорал Днубиетна.

Тифкира, расставшись с мечтой сохранить свой запас вина, медленно опустился на пол, прижимаясь спиною к стене, и закрыл глаза. – Нам еще надо доставить Мейстраля на работу.

– Изыди, caitiff, – крикнул Фаусто, снова отдал честь и упал на спину.

Похохатывая и шатаясь, Днубиетна с помощью одной из шлюх поставил приятеля на ноги. Очевидно, он решил отвести Фаусто на «Та-Кали» пешком (обычно на аэродром добирались на попутных грузовиках), чтобы тот протрезвел по дороге. Когда они выбрались на улицу, уже начинало темнеть; снова завыла сирена воздушной тревоги. Следом, топая по ступеням, со стаканами в руках выскочили зенитчики и столкнулись с ними. Возмущенный Днубиетна неожиданно вынырнул из-под руки Фаусто и, развернувшись, заехал кулаком в живот ближайшего солдата. Завязалась драка.

Немцы бомбили район Большой Гавани. Взрывы приближались медленно и неумолимо, как шаги сказочного великана. Фаусто лежал на земле, не испытывая особого желания приходить на помощь своему приятелю, которого превосходящие силы противника разделывали под орех. Наконец они бросили Днубиетну и побежали к своим пушкам. Вдруг из-за низко висящих туч выскочил пойманный прожекторами ME-109 и ушел в пике. За ним потянулись оранжевые пунктиры трассирующих снарядов. «Достань гада», – закричал кто-то из зенитного расчета. «Бофорс» открыли огонь. Фаусто с легким любопытством следил за происходящим. В темноте возникали фигуры зенитчиков, время от времени освещаемые сверху разрывами снарядов и «заблудшими» лучами прожекторов. В один из таких моментов Фаусто разглядел сверкнувший рубином стакан с вином Тифкиры, поднесенный к губам подносчика снарядов, который неторопливо его осушил. Где-то над Гаванью снаряды зениток настигли-таки «мессершмитт»; его топливные баки вспыхнули огромным желтым цветком, и самолет начал падать – медленно, будто воздушный шарик, – отмечая последний свой путь клубами черного дыма в лучах прожекторов, которые на мгновение скрестились на сбитой машине и двинулись дальше в поисках новых целей.

Над Фаусто склонился Днубиетна, изрядно потрепанный, один глаз наполовину заплыл. «Пойдем, пойдем», – прохрипел он. Фаусто с трудом поднялся, и они пошли. В дневнике ничего не сказано о том, как они добрались до аэродрома; отбой прозвучал, когда они уже были на «Та-Кали». Около мили приятели прошли пешком. Должно быть, они прятались в каких-нибудь ямах, когда бомбы взрывались совсем близко. Последний отрезок пути они проделали на попутном грузовике.

«В этом не было никакого геройства, – писал Фаусто. – Мы оба были пьяны. Но я до сих пор не могу избавиться от мысли, что в ту ночь нас вел Божий промысел. Что Бог на время отменил законы вероятности, согласно которым мы непременно должны были погибнуть. Не знаю почему, но улица – царство смерти – благоволила нам. Возможно, потому, что я выполнил соглашение с Богом и не благословил вино».

Post hoc [236]. Это было лишь частью его «взаимоотношений» с Богом. Здесь как раз и проявляется то, что я называю простодушием Фаусто. Он избегал таких сложностей, как отречение от Бога или отказ от Его церкви. Утрата веры – дело не из легких, и к тому же отнимает массу времени. Одними эпифаниями, или «моментами истины», тут не обойтись. Этот процесс, особенно в конечной стадии, требует напряженной работы мысли и сосредоточенности, которые, в свою очередь, являются результатом накопления незначительных впечатлений: случаев всеобщей несправедливости, несчастий, которые преследуют праведников, молитв, оставшихся без ответа. У Фаусто и его «поколения» просто не было времени на эти досужие интеллектуальные бредни. Они утратили эту привычку, равно как и определенное самоощущение, ушли от мирной университетской жизни гораздо дальше, чем сами себе признавались, и стали гораздо ближе к сердцу принимать судьбу осажденного города, то есть сделались мальтийцами в большей степени, нежели англичанами.

И теперь, когда значительная часть его жизни ушла в подполье, когда он начал двигаться по траектории, одним из параметров которой был вой сирен, Фаусто осознал, что прежние заповеди, прежние договоры с Богом тоже должны измениться. Поэтому для поддержания видимости деловых отношений с Богом Фаусто применял ту же тактику, что и в отношении жилища, пищи, супружеской любви, – пользовался подручными средствами, «латал дыры», так сказать. Однако английская часть его души не исчезла окончательно, именно она понуждала его вести дневник.

Ты, дитя мое, росла здоровым, подвижным ребенком. Году в сорок втором ты связалась с шумной ватагой ребятишек, любимым развлечением которых была игра «воздушный бой». В промежутки между налетами вы выбирались на поверхность и, изображая самолеты, с гудением и жужжанием носились с расставленными в стороны руками среди развалин и воронок. Мальчишки постарше и посильнее, конечно же, были «спитфайрами». Остальным – новичкам, девчонкам и малышне – приходилось представлять вражеские самолеты. Ты, насколько я помню, обычно была итальянским дирижаблем. Самая резвая девочка-шарик [237] в той части коллектора, где мы тогда обитали. С «итальянской» живостью – как того и требовала твоя роль – ты ловко лавировала, спасаясь от палок и камешков, которыми тебя атаковали противники, и всякий раз, несмотря на усталость, уходила от преследователей. Однако, перехитрив их всех, ты неизбежно выполняла свой патриотический долг и в конечном счете сдавалась. Но только тогда, когда сама считала нужным.

Твоя мать и Фаусто – медсестра и сапер – большую часть времени проводили на работе. Они оставляли тебя с теми, кто представлял два полюса нашего подземного сообщества: стариками, которым уже, в сущности, было все равно, как отправиться в мир иной – внезапно или постепенно, и детьми – твоими истинными соплеменниками – которые, сами того не осознавая, творили дискретный мир, прототип того мира, который унаследует Фаусто III, когда этот мир уже устареет для вас. Возможно, эти два полюса взаимно нейтрализовали друг друга, оставляя тебя на пустынном перешейке между двумя мирами? Ты все еще можешь, детка, смотреть и на тот и на другой? Если да, то ты занимаешь отличную позицию – оставаясь все той же четырехлетней девочкой, что воевала с историей, используя естественные укрытия. Нынешний Фаусто может смотреть только назад на отдельные периоды собственной истории. Никакой последовательности. Никакой логики. «История, – как писал Днубиетна, – это ступенчатая функция».

Не слишком ли легко Фаусто все принимал на веру? Не обманывал ли себя, считая, что Единение компенсирует его несостоятельность в роли мужа и отца? По меркам мирного времени он действительно был несостоятелен. Если бы все шло своим чередом и не было войны, то он постепенно научился бы любить Елену и Паолу, как учится любить всякий молодой человек, слишком рано ставший мужем и отцом; он научился бы нести свое бремя, как несет его каждый мужчина в мире взрослых.

Однако с началом Осады возникли иные виды бремени, и уже никто не мог сказать, чей мир был более реальным – мир детей или мир взрослых. Пусть они были чумазыми, шумными и драчливыми, мальтийские дети тем не менее выполняли поэтическую функцию. Играя в «воздушный бой», они творили метафору, призванную скрыть мир каков он есть. Для чего? Взрослые работали, старикам было все равно, сами же дети пребывали «внутри» этой тайны. Должно быть, они занимались этим за неимением лучшего, в ожидании того времени, когда их мускулы и разум достаточно окрепнут, чтобы взвалить на себя часть работы на развалинах, в которые превращался их остров. А пока они выжидали и творили поэзию в пустоте.