Земля без людей - Джордж Стюарт

— Не беспокойся, — однажды сказала она. — О наших детях не надо беспокоиться… и о внуках, и о тех, кто после них придет. Думаю, они будут счастливы. Они могут быть совсем другие, чем мы, и все равно будут счастливы. Не думай больше об этой цивилизации. Жизнь все равно будет продолжаться!

Неужели она давно все знала? Неужели она давно знала, что у него ничего не получится? Неужели она чувствами своими понимала, как все это будет? Чувствовала, потому что была женщиной? Может быть, потому, что в жилах ее текла другая кровь? И снова он терялся в догадках, что делает великими мужчину или женщину. Теперь Джози стала хозяйкой в доме и ухаживала за матерью. Джози сама теперь мать — высокая, полногрудая, и походка у нее материнская. Из всех детей именно она была больше всех на Эм похожа. И остальные тоже приходили к постели Эм. Высокие сыновья, сильные дочери и их внуки. Самые старшие внуки тоже сильными и высокими были, а внучки начинали расцветать женской красотой. И когда глядел на них, проходящих возле постели умирающей, думал Иш, что Эм, как всегда, права. «Жизнь продолжается, — думал он, — и они выдержат и будут продолжать жить. Простодушные всегда самые сильные. Они выдержат!» И настал тот день, когда, как и прежде, сидел он у края постели и держал ее руку. Эм была очень слаба, и вот тогда неожиданно понял Иш — они не одни, еще кто-то рядом стоит — темный, невидимый. Не могла больше говорить Эм, и только один раз ощутил Иш слабое подрагивание ее пальцев в своей ладони. «О Мать всех живущих, — думал он. — Твои сыновья будут восхвалять твое имя, и святой назовут тебя дочери!» А потом там, где трое было, лишь он один остался, потому что ушла Смерть и Эм тоже ушла. А он остался, и в глазах его не было слез. И этому пришел свой конец. Они похоронят ее — Мать всех живущих — и не оставят никакой отметки на могиле, потому что такой у них обычай. И как было в самом начале жизни, когда пришла в мир любовь и привела за собой печаль, сидел он рядом с мертвой. И еще знал, что вместе с этой смертью оставило Племя Величие.

А годы продолжали проходить своей чередой, и солнце садилось сначала на севере гор, а потом к югу от моста Золотые Ворота, а потом снова к северу. Много новых чисел было выбито на камне.

И пришла та весна, когда умерла Молли — умерла внезапно, так что все они решили — причиной тому стала сердечная недостаточность. И в тот же год выросла внутри Джин большая опухоль — быстро выросла, так же быстро, как вырастает, захватывая без остатка, ужас ночного кошмара. Никого не было среди них, кто бы мог помочь, и когда умерла Джин от своих рук, никто не обвинил ее в том.

«Мы уходим, мы уходим, — думал Иш. — Мы — американцы — стареем и падаем, как опадает осенняя листва». И когда думал так, грустью наполнялось его сердце. Но стоило выйти на склоны холмов, он видел увлеченных играми детей и видел молодых людей, перекликающихся друг с другом, и матерей, кормящих грудью, и еще видел он мало печали и много веселья. А однажды пришел вот с такими словами Эзра:

— Ты должен взять другую жену. — А Иш молчал и лишь непонимающе смотрел на Эзру. — Нет, — сказал тогда Эзра. — Я уже стар. Ты моложе. У Других есть молодая женщина, а нет мужчины, чтобы взять ее в жены. Лучше так, чем быть совсем одинокой. И у вас будут дети.

Не было любви у Иша, но он взял ее. И она ласкала его длинными ночами, потому что оставался он мужчиной еще в полной силе. И она рожала ему детей, и дети эти немного странными для него были — не чувствовал он детей своими, потому что не Эм это были дети. Много чисел и с тех пор было выбито на скалах. Кроме Иша и Эзры больше не осталось в Племени Американцев. Умерли они, да и Эзра превратился в маленького, сморщенного старичка, который все время кашлял и с каждым днем становился все тоньше и тоньше. Совсем поседела и у Иша голова. И хотя не толстым был Иш, но обвис его живот и стали тонкими ноги, как всегда бывает у стариков. И бок болел — там, куда впились когти пумы, и потому все труднее ходить ему стало. Но в Году 42-й жена принесла ему еще одного ребенка. Он принял рождение ребенка безразлично, тем более к тому времени у него уже были правнуки. А в день, когда закончился Год 43-й, понял Иш, что не дойти ему до гладкой скалы, где выбивали они новые числа, и Эзра что-то совсем разболелся. Вот почему решили они отложить церемонию, пока не поправятся и снова сил не наберутся. А потом часто между собой говорили, что непременно должны сделать это или договориться с молодыми, и иногда молодежь сама вспоминала об обряде, и даже дети вспоминали. Но как в таких случаях всегда бывает — что один раз отложили, то и продолжали откладывать снова и снова. «Дождь идет», или «Слишком холодно», или «Мы идем ловить рыбу и сделаем это в другой раз». Так и остались цифры не выбитыми, и не получил год имени, а жизнь продолжалась, и никто не заботился о такой мелочи и не переживал сильно. И после этого уже никто не знал, как много лет прошло. Перестали рождаться дети у молодой жены Иша. А однажды пришла она и привела мужчину моложе себя, и оба уважительно попросили Иша отпустить женщину и отдать молодому. Вот тогда окончательно понял Иш: в забавном спектакле, что его жизнью называется, последний акт начался. И когда случилось это, все чаще и чаще стали сидеть они вместе с Эзрой — как два древних старика просто сидеть. Ничего странного в том не было, что сидели рядом два старика и разговаривали. Странным было то, что не было рядом других стариков. Одна молодежь кругом — по крайней мере, в сравнении с их годами. Дети рождались, и кто-то умирал, но все равно больше рождалось, чем умирало, и все были молоды, и много смеха вокруг звучало. И пока быстрой чередой продолжали лететь годы, два старика на склоне холма все больше и больше о прежних временах вспоминали. Кого еще могли волновать эти прежние времена, как не их? Что интересного было в них для молодежи? Знала молодежь только, что одни годы плохими были, а другие, наоборот, хорошими. Вот и все, пожалуй. А старики уже новой жизни не понимали и потому в основном о прошлом говорили и лишь иногда догадки на будущее строили. И когда неспешно текли их беседы, Иш с радостью понимал, что не оставила мудрость Эзру. Каким был всегда, таким и сейчас остался его старый друг — добрым советчиком и помощником в трудную минуту.

— Племя — как ребенок, — однажды сказал Эзра своим тонким с присвистом голосом — голосом, который с каждым днем все больше на птичий стал походить. Сказал и тяжело закашлялся. А когда прошел кашель, снова заговорил Эзра: — Да, Племя совсем как ребенок. Ты можешь показать ему пути, вырастить его, даже поуправлять немного, но все равно вырастет ребенок и пойдет своей собственной дорогой, и то же самое сделает Племя.

— Да, — как-то раз заметил Эзра, — годы и время дают мудрость. Все проще мне теперь кажется, чем раньше казалось. И наверное, если проживу я еще сто лет, совсем все простым и ясным для меня будет. И еще часто вспоминали они других Американцев, которые раньше ушли. И смеялись, вспоминая доброго старину Джорджа, Морин и их радио, которое уже никогда не заработает. И улыбались, вспоминая Джин и ее отказ ходить в церковь.

— Да, — говорил Эзра, — со временем все яснее становится. Почему каждый из них Великую Драму пережил — это я не знаю и, наверное, уже никогда не узнаю. Но думаю, теперь знаю, почему каждый из них потрясение пережил, когда многих Вторая Смерть прибрала. Джордж и Морин, да, наверное, и Молли, потому что недалекими были — без намека на воображение. А Джин выжила, потому что с характером была и волей с этой жизнью бороться. А я потому, что никогда себе не изменял и делил свою судьбу с судьбами других. А ты с Эм… И замолчал Эзра, давая Ишу самому сказать.

— Да, — сказал Иш тогда, — думаю, ты прав… А я — я мог жить, потому что на другой стороне стоял и смотрел, что происходит. А вот про Эм… И когда замер Иш, не в силах говорить, Эзра продолжил:

— Ничего не поделаешь, какими мы были, такими и Племя будет. Не будут они большими умницами, потому что мы такими не были. Наверное, тем, кто действительно умом отличался, не полагалось выжить… Но что Эм касается, нет нужды объяснять и догадки строить, ибо самой сильной из всех нас была эта женщина. Многое нам в этой жизни требовалось. Нам нужен был Джордж с его любовью к дереву, и твоя способность вперед заглядывать нам тоже была необходима, и моя привычка делать так, чтобы каждый с каждым в мире мог жить, наверное, тоже пригодилась, хотя мало я чего собственными руками и головой сделал. Но больше всего, думаю, мы в Эм нуждались, потому что давала она нам мужество. А без мужества разве что медленно умирать можно, а настоящей жизни не получится. И пока они сидели на склоне холма, показалось Ишу, что выросло перед ними молодое дерево и росло до тех пор, пока не закрыло ветвями вид на Залив, где по-прежнему высоко в небо вздымались красной ржавчиной покрытые башни огромного моста. А потом стало болеть дерево, сохнуть и в один из дней рухнуло вниз. Теперь с того места, где любил Иш сидеть и греться на солнце, если поднять немного голову, снова был виден мост. И однажды, когда взглянул он в сторону моста, то увидел, как бушует огонь в развалинах города по ту сторону Залива. И вспомнил, что давно, очень давно, когда и он еще не родился, город этот тоже горел. Сухой северный ветер раздувал языки пламени, и целую неделю горел город. Никто не позаботился узнать, почему возник пожар, и ни у кого даже мысли не возникло тушить пламя. И погас огонь сам собой, когда, наверное, все сгорело, что могло сгореть. А потом пришло время, когда даже разговаривать тяжело им стало. Теперь просто сидел Иш, поудобней устроясь на склоне холма и подставив лицо солнцу, а рядом сидел тот, кому еще больше лет было и который кашлял и с каждым днем все тоньше становился. Трудно им теперь вспомнить было, как дни проходили, как в недели складывались, и даже годы пробегали так, что почти и не замечали их бега эти двое. Но продолжал сидеть рядом Эзра, и иногда Иш думал: «И хотя он кашляет и кашляет и становится все тоньше, он переживет меня». И теперь, когда даже говорить трудно было, разум его все больше во внутренний мир уходил, и Иш думал о всех странностях этой жизни. Разве какой-нибудь другой конец у нее мог быть? Даже если бы не случилась Великая Драма, все равно был бы он сейчас древним стариком — таким, как профессор Эмеритус. Ковылял бы со своей палкой, брал книги из библиотеки, воображал, что занимается какими-то исследованиями, немного раздражал пятидесяти-и шестидесятилетнюю молодежь, управляющую нынче факультетом, а те бы говорили уважительно студентам последнего курса: «Это профессор Уильямс. В свое время был большим ученым. Мы им все очень гордимся». Теперь Старые Времена еще глубже были похоронены, чем древний город Мохенджо-Даро — «место мертвых». На его глазах все это крушилось, обращаясь в прах. Но и другое забавно: эта обратившая все в прах катастрофа не сломала его, не разрушила как личность. И он остался таким, каким и должен был остаться — как профессор Эмеритус, — хотя черные тени уже накрывают его разум, пока сидит он на склоне пустынного холма, словно умирающий патриарх первобытного племени. И еще в эти годы совсем странные вещи стали происходить с ним. Молодые люди всегда приходили к нему за советом, но сейчас — даже когда черные тени закрывали его разум — стали приходить молодые как-то совсем по-особенному. Сидел ли он в солнечную погоду на склоне холма, или в дождливый, или в туманный день оставался в доме, они стали приходить к нему с маленькими подарками: с горстью спелых ягод, которые он очень любил, или с красивым камешком, или с осколком цветного стекла, вспыхивающем в лучах солнца. Не нужны были Ишу ни стекло, ни камни, хотя порой были те камни сапфирами или изумрудами, найденными в развалинах ювелирных магазинов, но он ценил подарки, ибо понимал — молодые люди приносили ему то, что нравилось им самим. Вручали молодые принесенные дары и, когда он сидел, сжимая в руке молоток, почтительно о чем-нибудь спрашивали. Иногда они спрашивали о погоде, и тогда Иш отвечал охотно и с радостью. Он ведь мог взглянуть на барометр отца и часто сказать то, что не могли знать молодые, — уйдут ли низкие облака и выглянет жаркое солнце, или, наоборот, разразится буря. Но порой задавали ему другие вопросы. Например, в какую сторону им лучше пойти, чтобы удачной получилась охота. И тогда пропадало у Иша желание отвечать, потому что ничего не знал он об этих делах. Но когда молчал Иш, не давая ответа, молодежь всегда сердилась и грубо начинала щипать его. И в боли отвечал он им тогда, хотя ничего не понимал и не знал об охоте. Тогда кричал он глухим, старческим голосом: «Идите на юг!» или «Идите за холмы!» И молодые люди улыбались и уходили довольные. А Иш боялся, что не найдут они хорошей охоты, вернутся и снова будут щипать его, но они никогда не возвращались. За эти годы всякое было — было и так, что мог он думать ясно и четко, как прежде, но все чаще случалось, будто густой туман наполнял его голову, в самые укромные уголки мозга проникая. Но однажды, когда пришли они и голова у Иша ясной была, внезапно понял он, что, кажется, стал для них для всех Богом или оракулом, чьими устами говорит с ними Бог. И тогда вспомнил, как много лет назад боялись дети дотронуться до молотка и как понимающе и согласно кивали головами, стоило ему сказать, что он Американец. А ведь он никогда не хотел быть Богом. А однажды сидел Иш на склоне холма и грелся на солнце и, взглянув налево, увидел, что никто не сидит с ним рядом. И тогда понял, что и Эзра — добрый помощник — ушел и что теперь никто не будет сидеть с ним рядом на склоне холма. И когда подумал так, то вцепились немощные старческие пальцы в ручку молотка, который в эти дни слишком тяжел для него был — и двумя руками не поднять. «И называется он ручник, — подумал Иш, — но теперь слишком тяжел он для моей руки. А сейчас он символом племенного Бога стал и до сей поры со мной рядом… а вот все остальные ушли, даже Эзра ушел». И тогда, потрясенный неожиданным знанием об Эзре, очистился его мозг от тумана, и окинул внимательным взглядом Иш, что окружало его, и увидел, что сидит на склоне холма, где много лет назад расцветал весной фруктовый сад, а теперь лишь истоптанная, заросшая травой земля, да полуразрушенный дом в зарослях разросшихся кустов, да высокие деревья. А потом он взглянул на солнце, и было солнце на востоке, а не на западе — там, где думал он его увидеть. И в северной части небосклона висело солнце, а значит, середина лета пришла, а не ранняя весна, как он думал. Да, за все эти годы, что провел он на склоне холма, оборвалась для него временная связь, потому движение солнца с востока на запад, начало и конец дня определяющее, ничем не отличалось от движения солнца с севера на юг, когда, сменяя друг друга, времена года проходили. И мысль эта окончательно дала понять, какой он старик, и горько ему стало. И печаль эта принесла с собой воспоминания о еще одной печали и подумал он про себя: «Да, ушла Эм, и Джои, и даже Эзра покинул меня». И когда ожило в памяти его все, что случилось, что одиноким его снова сделало, заплакал Иш, — беззвучными слезами заплакал… стар он уже был, а старикам трудно управлять тем, что они делают. И когда текли по его щекам слезы, думал Иш: «Все они ушли! И я Последний Американец».