Семь смертей Лешего - Андрей Салов

Но он был упрям, как и все мужи в роду Халявиных. И если он поставил себе цель, то непременно добьется ее, даже если для ее осуществления придется разбить голову. Он прошибет лбом стены, но от своего, не отступится. Раз местный ментовский начальник объявил ему войну, то он будет сражаться с ним до конца, покуда хватит сил. Он пел, шутил, смеялся, он будет делать это и впредь, не смотря на запреты установленные здешней властью. И никакие наказания, многодневные отсидки в карцере, голодовки, холод и сырость, не могли сломить его воли. За ее прочность, Халявин был спокоен. Что бы ни придумал жопастый, похожий на бабу офицерик, сломать его, заставить согнуться в почтительном поклоне, этого ему никогда не удастся. Не смотря на все старания и ухищрения, этого недоноска в погонах.

Он лишь презрительно усмехался, когда за ним, избитым до полусмерти, захлопывалась в очередной раз дверь карцера. Лежа на сыром бетонном полу, страдая от боли, раздирающей на части огромное тело, когда казалось, что каждая его клеточка до предела пропитана болью и кричит во весь голос, он крепился. И держался одной лишь мыслью, что опять насолил, вывел из себя ублюдка капитанишку, заставил визжать от бешенства, махать ручонками, сучить ножонками, и трясти округлым и пухлым, как у бабы задом. К этой сочной заднице наверняка любил прижиматься кто-то из его больших начальников, в благодарность, назначив это ничтожество в погонах на это место. Он лежал на бетонном полу, где холод и сырость пронизывали его до костей, потихоньку изгоняя боль, возвращая жизнь в израненное тело.

Соседи по камере, пытались уговорить его отказаться от заранее обреченной на поражение борьбы с тюремным начальником. Сделать вид, что смирился, на время позабыть о песнях и тогда капитан возрадуется победе над очередным упрямым и несговорчивым, зэком. Некоторое время, покуражившись над поверженным противником, он вскорости остынет и потеряет к нему всякий интерес. И он оставит Халявина в покое, найдя для своих скудоумных развлечений другой, более интересный объект. Смирись, говорили мужики, не бросай вызов, не зли начальника и все будет нормально. Будешь жить также, как все, тащить лямку отмеренного судом срока. В противном случае, если будешь по- прежнему бодаться и упорствовать, в заведомо проигрышной борьбе, ее результат может быть самым печальным.

Халявин понимал справедливость сказанного. Спустя полгода пребывания в тюрьме, пользуясь неусыпным вниманием начальника, посчитавшего его личным врагом, деревенский мужик здорово изменился. Увидь его сейчас кто-нибудь из односельчан, то вряд ли бы и признал. Из здоровенного, дородного мужчины, способного одним ударом кулака завалить если не быка, то сельского санитара точно, превратился в пародию на самого себя. Бесконечное пребывание в карцере не могло не сказаться самым фатальным образом на его здоровье. И если с психикой у него было все в порядке, унылый и зловещий бетонный мешок никоим образом не повлиял на его рассудок, то с физическим здоровьем, у него было не так хорошо, как прежде. Он изрядно похудел, осунулся, черты лица заострились, под глазами легли круги от голода и постоянного недосыпания, извечных спутников тюремного карцера, довершающих процесс воспитания, наказанного за провинности, заключенного. Халявин, за время, проведенное на зоне, похудел килограммов на 20. И процесс этот будет продолжаться до тех пор, пока он, внемля увещеваниям сокамерников, смирится, и прекратит бессмысленную пикировку с начальником тюрьмы, изобразив видимость приятия и подчинения, надуманным, тупым законам.

Одним из условий заключения, был запрет на встречи с родными, запрет на прием посылок и передач. Оставалась лишь возможность переписки. Чиркнуть пару строк в родное село, получить весточку, написанную корявой стариковской рукой от отца, или красиво выведенные строки, от сына.

Много бы он отдал за то, чтобы увидеть их еще раз, прежде чем умереть. Слишком долго ему оставалось еще сидеть, а рассчитывать на амнистию с его статьей не приходилось. Бесконечные посещения карцера, где он провел больше времени, чем в общей камере, не могли не оставить, своего отпечатка. Отпечаток был налицо. Черт с ними, с потерянными килограммами, это ерунда. Были бы кости, а мясо нарастет, любил говаривать его дед. Страшнее другое. Здоровье от постоянного пребывания в сыром и холодном помещении, голода, недостатка сна, постоянных избиений, было изрядно подорвано. Он понимал, что продлись такая жизнь еще несколько месяцев, и он просто отбросит копыта, на радость этого пидора в погонах, - капитана Шалмина.

Конечно, можно было всего этого избежать и зажить «нормальной», жизнью. Нужно только смириться, склониться хотя бы для видимости перед тюремным начальником, признать его превосходство, и тогда все кончится. Но Халявин был не тем человеком, чтобы кривить душой, даже для видимости, преследуя определенные цели. Он всегда был человеком прямым, не любил, и не умел притворяться, даже если от этого притворства, зависела жизнь. Единственное, что в нем оставалось от того, прежнего человека, над чем оказалось не властно не время, не свалившиеся испытания, - это голос.

Он был по-прежнему силен и тягуч, прекрасно выводил старинные народные песни, глубокие и полные лирического смысла, с таким же успехом выдавал простые, незатейливые куплеты, сочиненные во время очередной отсидки в карцере. Он знал, чем грозят ему частушки, но удержаться не мог, да и не стал бы, даже под угрозой смерти. От частушек, покатывались со смеха, работающие на лесоповале зэки. Заучивали на память и распевали втихую в своем кругу, в то время, как их автор в очередной раз отсиживался в карцере, сочиняя новые, убойные вирши.

В частушках высмеивал советскую власть, и ее законного представителя, капитана юстиции Шалмина Максима Олеговича, такую же проститутку, как и вся советская законность. Заключенные, осужденные на длительные сроки, не рассчитывающие на досрочное освобождение, отдавали должное таланту товарища по заключению. Бояться им было нечего, и они ржали, как лошади, над очередными шутками и остротами, отпускаемые в адрес народной власти. Которую, он видел в лучшем случае в гробу и в белых тапках, а то и в других, более экзотических и весьма пикантных местах. Они буквально катались по земле, корчась от смеха, отбросив в стороны топоры. Не до них было, когда кажется, что вот-вот лопнешь от смеха.

Им проще, им можно смеяться. Ничего им за это не будет, упрятать их еще дальше, никто не сможет. Они и так находятся где-то у черта на куличках, а срок, который предстоит здесь тянуть, слишком большой для того, чтобы чего-то бояться. И они, не скрываясь, давали волю чувствам, что лучше всяких слов, служили наградой автору едких частушек.