Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

Первый публичный вечер содружества «Веретено» состоялся 22 октября 1922 года в кафе «Леон» на Ноллендорфплац, которое для Союза русских писателей стало на все время его существования родным домом и где часто собирались многие из сотен более мелких организаций. Среди выступавших на вечере были Иван Лукаш, Александр Дроздов, Владимир Сирин и Владимир Корвин-Пиотровский. Раскол произошел сразу же. Сирин вместе с группой писателей, которые в следующие два года станут его ближайшими союзниками, — Иваном Лукашем, Глебом Струве, Владимиром Амфитеатровым-Кадашевым, Сергеем Горным, Владимиром Татариновым и Леонидом Чацким (псевдоним Леонида Страховского) — публично заявил о выходе из содружества «Веретено» в знак протеста против того духа, который воцарился в организации: на первый ее вечер был приглашен Василевский, один из сотрудников газеты «Накануне», на следующий — Алексей Толстой. Уход из «Веретена» не был борьбой с тенями: уже в декабре Дроздов начал печатать в «Накануне» статьи с нападками на эмиграцию, а еще через год он вернулся в Москву13.

В октябре 1922 года большевики выслали из России сто шестьдесят представителей интеллигенции, в том числе ряд писателей и профессоров. Большинство приехали в Берлин, и среди них был Юлий Айхенвальд — один из лучших или даже, по мнению некоторых, лучший критик русской литературы того времени14, который вскоре стал первым авторитетным приверженцем Сирина. Некоторые изгнанники вместе с такими писателями, как Андрей Белый, Ремизов и Ходасевич, недавно вышедшими из «Дома искусств», который все больше приобретал просоветскую ориентацию, образовали в противовес ему новую группу «Клуб писателей», куда, как и в «Дом искусств», вошли только писатели с именем.

В это же время большинство молодых литераторов, покинувших «Веретено», по инициативе Леонида Чацкого образовали свой «тайный» литературный кружок. 8 ноября 1922 года впервые собравшиеся на квартире у Глеба Струве члены кружка дали ему нарочито эксцентричное название «Братство Круглого Стола». Кроме В. Сирина членами братства были поэт Владимир Амфитеатров-Кадашев, писатель-юморист Сергей Горный, молодой писатель-прозаик Иван Лукаш, поэт Сергей Кречетов (псевдоним Сергея Соколова), Владимир Татаринов, журналист, в то время сотрудничавший в «Руле», и Н.В. Яковлев, преподаватель русской литературы. По-видимому, изредка посещал заседания кружка и поэт Владимир Корвин-Пиотровский. Среди грандиозных, но неосуществившихся планов кружка было издание сатирического журнала и набег на редакцию «Сполохов». Заседания кружка вскоре стали превращаться просто в дружеские встречи литераторов, читавших друг другу свои сочинения. Чацкий нарисовал на членов кружка шаржи, изобразив Сирина «Пегасом XX века» в двух вариантах — в виде жирафа и длинношеего морского конька: когда высокий и худой Сирин выступал с публичными чтениями своих произведений, у него, казалось, двигалась только одна длинная шея15.

Самым близким другом Владимира Сирина из всех членов этого кружка был Иван Лукаш (1892–1940). Его мальчишеское пухлое лицо, нос пуговкой и галстук-бабочка как-то не вязались с ранней лысиной и трубкой: он то яростно сжимал ее в зубах, то размахивал ею в воздухе, когда мерил комнату шагами и развивал очередные литературные планы. Его проза была по-настоящему трехмерной, однако ей не хватало игры мысли. Умея увидеть и представить конкретное, обладая даже излишним запасом прилагательных и существительных, он часто загромождал свои произведения множеством аляповатых или пыльных предметов, как в какой-то заполненной до отказа антикварной лавке или на съемке безвкусного исторического фильма (правда, шеститомный «Laroussee» 1931 года сравнил его с Бальзаком). Сирин, который был на семь лет младше Лукаша, вскоре превзошел своего друга на литературном поприще — особенно после того, как Лукаш женился и начал писать по одному рассказу в неделю, чтобы содержать семью. Набоков публично называл его замечательным писателем, но в письме матери так оценил его творчество: «Лукаш пишет плохие рассказы прекрасным своим языком». Однако никогда больше и ни с одним писателем у Набокова не будет такого тесного контакта в работе, как с задиристым Лукашем16.

III

Первые четыре книги Набокова-Сирина вышли одна за другой в течение четырех месяцев: в ноябре 1922 года — «Николка Персик», в декабре — «Гроздь», в январе 1923 года — «Горний путь» и в марте 1923 года — «Аня в Стране чудес»17.

Переводы Сирина были приняты хорошо, но те несколько рецензентов, которые откликнулись на его сборники, с недоумением говорили об отсутствии непосредственности и глубины в стихах, хотя и отмечали проблески таланта и техническое мастерство. Критика была справедливой: молодой Сирин так часто повторял чужие прилагательные, чужое чувство удивления перед жизнью, чужие восторги и печали, что его стихи больше похожи на поэтическую бутафорию, чем на подлинную поэзию. Однако проницательные рецензенты уже тогда смогли рассмотреть некоторые черты того Набокова, которого мы знаем: смелая звукопись («В Назарете — на заре»), острое видение (след на песке, постепенно наполняющийся мерцающей водой), неожиданные детали (распятый Христос вспоминает вдруг стружки на полу, под верстаком отца). Заметив такие достоинства, автор лучшей рецензии на сборники Сирина Ю.И. Айхенвальд говорил о нем Ходасевичу как о талантливом молодом поэте18.

В своей рецензии Ю.И. Айхенвальд[79] предпочитает «Горний путь» (стихотворения 1918–1921 годов) сборнику «Гроздь» (стихотворения 1921–1922 годов)19. Он не ошибся. Уже в конце жизни Набоков отобрал для своего последнего поэтического сборника 153 стихотворения: 32 стихотворения — одну пятую часть книги — из «Горнего пути» и всего 7 из 37 стихотворений «Грозди». Можно было бы предположить, что в более тонкую книжку стихи попадали после более строгого отбора, но на самом деле это было не так; стихотворения сборника «Гроздь» написаны в течение десяти месяцев (конец июня 1921 — апрель 1922 года), причем большая их часть — в первые два месяца этого периода20. Набоков отобрал для своей книги слишком много стихов, не осознавая, что большинство из них были всего лишь поделками способного ученика. Однако сборник «Гроздь» для Набокова стал вехой на пути к организованности (хотя и не к великолепию или легкости) пушкинского стиха: набоковские метры удивительно напоминают метры «Евгения Онегина»21.