Принцесса Клевская (сборник) - Мари Мадлен де Лафайет

Принцесса Клевская, оправившись от пережитого волнения, сразу же подумала о том, какие внешние свидетельства его она дала. Шевалье де Гиз недолго оставлял ей надежду, что этого никто не заметил; он подал ей руку, чтобы проводить с ристалища.

– Я заслуживаю большей жалости, чем господин де Немур, сударыня, – сказал он ей. – Простите мне, если я погрешу против того глубокого почтения, которое всегда к вам питал, и не скрою от вас жгучей боли, причиненной мне тем, что я сейчас видел: первый раз я осмеливаюсь говорить с вами об этом, он будет и последним. Смерть или хотя бы отъезд навсегда удалит меня от этого места, где я не могу больше жить, потому что утратил грустное утешение верить, что все те, кто смеют на вас взирать, несчастны так же, как и я.

Принцесса Клевская отвечала лишь несколькими бессвязными словами, будто не понимала смысла сказанного шевалье де Гизом. В другое время она была бы оскорблена тем, что он заговорил о своих чувствах к ней; но в ту минуту она была только огорчена тем, что он заметил ее чувства к господину де Немуру. Шевалье де Гиз настолько в них не сомневался и был настолько полон скорби, что в тот же день принял решение не помышлять больше о любви принцессы Клевской. Но чтобы оставить эти мечты, исполнение которых казалось ему столь трудным и почетным, ему нужны были другие, которые величием своим могли бы занять его душу. Он решил взять Родос, о чем уже подумывал раньше; и когда смерть унесла его из этого мира во цвете молодости, вознесенным молвою в ряду славнейших рыцарей своего века, он жалел расставаться с жизнью единственно потому, что не смог исполнить столь прекрасного замысла, в успехе которого был совершенно уверен благодаря предпринятым им тщательным приготовлениям.

Принцесса Клевская, покинув ристалище, отправилась к королеве; мысли ее были заняты тем, что произошло. Вскоре там появился и господин де Немур, роскошно одетый и словно забывший о случившейся с ним неприятности. Он казался даже веселее, чем обыкновенно; и радость от того, что он увидел, придавала ему выражение, весьма его красившее. Все удивились, когда он вошел, и не было человека, который не осведомился бы о его здоровье, за исключением принцессы Клевской; она стояла у камина и будто не видела его. Король вышел из своего кабинета и, заметив господина де Немура среди других, подозвал его, чтобы поговорить о его приключении. Проходя мимо принцессы Клевской, господин де Немур ей тихо сказал:

– Я имел сегодня свидетельства вашей жалости, сударыня; но это не те, которых я более всего заслуживаю.

Принцесса Клевская догадывалась, что герцог заметил ее тревогу за него, и его слова доказали ей, что она не ошиблась. Ей было больно узнать, что она не властна больше над своими чувствами и не сумела их скрыть от шевалье де Гиза. Еще больнее ей было, что они стали известны господину де Немуру; но эта боль не владела ею безраздельно, к ней примешивалась какая-то неведомая сладость.

Дофина, сгоравшая от нетерпения узнать, что же было в письме, которое отдал ей Шатляр, подошла к принцессе Клевской и сказала ей:

– Прочтите это письмо; оно адресовано господину де Немуру, по всей видимости, той дамой, ради которой он бросил всех остальных. Если вы не можете прочесть его сейчас, оставьте его у себя; вечером приходите к моему отходу ко сну, вы отдадите его мне и скажете, знаком ли вам этот почерк.

Дофина рассталась с принцессой Клевской после этих слов, оставив ее в таком удивлении и замешательстве, что та долго не могла двинуться с места. Нетерпеливое любопытство и смятение, завладевшие ее душой, не позволили ей остаться у королевы; она отправилась домой, хотя еще не наступил час, когда она обыкновенно уезжала из дворца. Она держала письмо дрожащей рукой; мысли ее путались так, что не было среди них ни одной определенной; она испытывала невыносимую муку, причин которой не могла понять и которой не знала никогда прежде. Едва оказавшись у себя в кабинете, она вскрыла письмо, и вот что она прочла:

«Я Вас слишком любила, чтобы позволять Вам думать, будто перемена, которую Вы во мне замечаете, произошла от моей ветрености; узнайте, что причиной ей – Ваша неверность. Вы немало удивлены, что я говорю о Вашей неверности; Вы так искусно ее скрывали, а я так старалась скрыть от Вас, что знаю о ней, что Вы вправе удивляться моей осведомленности. Я и сама удивлена, что мне удавалось Вам ее не показывать. Мне на долю выпала небывалая мука. Я верила, что Вы питаете ко мне пылкую страсть; я не скрывала от Вас той, что питала к Вам, и как раз тогда, когда я раскрыла ее Вам до конца, я узнаю, что Вы меня обманывали, что Вы любили другую и, по всей видимости, приносили меня в жертву этой новой возлюбленной. Я узнала об этом в день состязаний; потому я там и не была. Я сказалась больной, чтобы скрыть расстройство моих чувств; но они действительно расстроены, и плоть моя не снесла такого сильного потрясения. Когда мне стало лучше, я продолжала притворяться тяжелобольной, чтобы иметь предлог Вас не видеть и не писать Вам. Мне нужно было время, чтобы решить, как вести себя с Вами; я по двадцать раз принимала и отбрасывала одни и те же решения; наконец я сочла вас недостойным видеть мои страдания и положила никак Вам их не показывать. Я хотела ранить вашу гордость, дав Вам понять, что моя страсть угасает сама собой. Я думала этим уменьшить цену жертвы, приносимой Вами; я не желала доставлять Вам удовольствие хвалиться, как я Вас люблю, и тем делать себя желаннее. Я решила писать Вам письма холодные и вялые, чтобы та, кому Вы даете их читать, подумала, будто я Вас разлюбила. Я не хотела, чтобы она радовалась мысли, что я знаю о ее победе надо мной, не хотела увеличивать ее торжество моим отчаянием и моими упреками. Я сочла, что накажу Вас недостаточно, порвав с Вами, и причиню Вам лишь едва заметную боль, перестав Вас любить тогда, когда Вы меня разлюбили. Я поняла, что Вы должны любить меня, чтобы испытать те муки неразделенной любви, которые я испытала так жестоко. Я подумала, что если что-то может вновь разжечь Ваши чувства ко мне, то это – показать Вам, что мои переменились; но показать так, будто я стараюсь это скрыть и словно не в силах Вам в этом признаться. Я остановилась на таком решении, но как трудно было мне его принять и как при встрече с Вами показалось трудно его исполнить! Сотню раз я была готова разразиться упреками и слезами; мое все еще слабое здоровье помогло мне скрыть от Вас истинную причину моего волнения и моей печали. Затем меня поддерживало удовольствие притворяться с Вами, как Вы притворялись со мной; и все же мне приходилось совершать над собой такое насилие, чтобы говорить и писать Вам о своей любви, что Вы заметили перемену в моих чувствах раньше, чем я того хотела. Это Вас ранило; Вы мне попеняли. Я постаралась Вас успокоить, но делала это так натужно, что Вы только прочнее уверились в том, что я Вас больше не люблю. Наконец я исполнила все, что намеревалась сделать. Повинуясь своим сердечным прихотям, Вы стали возвращаться ко мне, завидев, что я от Вас удаляюсь. Я испытала все наслаждение, какое только может дать месть; мне казалось, что Вы любили меня сильнее, чем когда-либо, а я показала Вам, что больше Вас не люблю. У меня есть причины полагать, что Вы совершенно оставили ту, ради которой бросили меня. Я могу также быть уверена, что Вы никогда не говорили ей обо мне; но Ваше возвращение и Ваша скромность не могут искупить Вашей ветрености. Ваше сердце было поделено между мной и другою, Вы обманули меня; этого достаточно, чтобы мне больше не доставляло удовольствия быть любимой Вами так, как, мне казалось, я заслуживаю, и чтобы я не меняла своего решения никогда больше Вас не видеть, чем Вы были так удивлены».

Принцесса Клевская читала и перечитывала это письмо несколько раз, но так и не поняла его. Она видела только, что господин де Немур не любил ее так, как она думала, и что он любил других, которых обманывал так же, как ее. Какая картина, какое открытие для женщины ее нрава, питавшей пылкую страсть и только что давшей ее свидетельства одному мужчине, которого считала их недостойным, и другому, с которым дурно обошлась из-за его любви к ней! Никто еще не испытывал разочарования столь мучительного и жгучего; ей казалось, что горечи этому разочарованию придает то, что произошло в тот день, и что если бы господин де Немур не получил оснований думать, что она его любит, то ей было бы безразлично, что он любит другую. Но она обманывала себя; и та боль, которая казалась ей непереносимой, была не что иное, как ревность со всеми муками, ей сопутствующими. Она узнала из письма, что у господина де Немура было давнее увлечение. Она находила ту, что написала это письмо, исполненной ума и достоинств; она считала ее заслуживающей любви; она видела в ней такую смелость, какой не ощущала в себе самой, и завидовала силе духа, с которой той удавалось скрывать свои чувства от господина де Немура. Из последних слов письма она заключила, что та женщина полагала себя любимой; она подумала, что скромность, которую выказывал с ней герцог и которая так ее трогала, была, быть может, всего лишь следствием его страсти к той женщине и боязни ее огорчить. Одним словом, она передумала все, что могло отягчить ее горе и ее отчаяние. Как перебирала она в уме собственные поступки! Как вспоминала советы матери! Как раскаивалась в том, что не была достаточно тверда и не порвала сношения со светом против воли принца Клевского или не исполнила своего намерения признаться ему в своей склонности к господину де Немуру! Она находила, что лучше было бы открыть ее мужу, чья доброта была ей известна и кто постарался бы ее скрыть, чем показать ее мужчине, который был этого чувства недостоин, который ее обманывал, быть может, приносил ее в жертву и добивался ее любви единственно из гордости и тщеславия. Наконец она сочла, что все несчастья, которые с ней могли случиться, и все крайности, до которых она могла дойти, меркли перед тем, что она позволила господину де Немуру догадаться о ее любви и узнала, что он любит другую. Единственным утешением ей была мысль, что хотя бы теперь, когда ей все известно, она может больше не опасаться самой себя и совершенно излечиться от своего чувства к герцогу.